Вера

«Что за черт! – подумал Ларионов. – Прислали опять бог знает кого, со своим мнением, со своими оценками, взглядами». Он больше всего не хотел иметь дело с осужденными по пятьдесят восьмой. Уголовники были прозрачны, их истории, как правило, ясны, и взаимоотношения с ними строились просто. С контрой все было для Ларионова запутанно. Он не мог, сколько ни старался, воспринимать их как преступников. Если поначалу, как только был определен начальником лагпункта, он еще относился к ним с презрением и осуждением, то по прошествии трех лет Ларионов, живя с ними бок о бок, видел в них обычных людей, с которыми «на большой земле» он играл в карты, пил, жил и дружил.

Он перестал читать их дела, потому что в них всегда было написано одно и то же. Ему казалось иногда, что кто-то в НКВД сидит и переписывает тексты из дела в дело, меняя лишь адреса и имена. От этого ему и было так гадко. Поэтому Ларионов предпочитал держаться от политзаключенных подальше, чтобы не позволять себе испытывать к ним еще бо́льшие жалость и симпатию. Но в то же время он не хотел допускать жестокости, которую проявлял к «предателям» Грязлов. На зоне было установлено негласное правило для всех сотрудников охраны и персонала, а также для уголовников – не разрешалось «вступать в насильственные отношения личного характера и получать доступ через принуждение к личным вещам и рационам осужденных по пятьдесят восьмой статье УК РСФСР».

Когда однажды большое начальство из Москвы поинтересовалось, почему Ларионов так выделил этих граждан, намекая на протекцию, что было очень опасно для жизни самого Ларионова, он со свойственной ему иронией объяснил, что такие граждане – проще «контра» – «должны быть всячески отгорожены от прочих советских граждан, во избежание распространения контрреволюционных настроений среди контингента». Эта формулировка очень понравилась представителям ГУЛАГа. Они даже взяли такой подход на заметку и подчеркнули, что «не распространять гнилое семя врагов народа» соответствовало идее классовой борьбы и было очень партийно. Он научился с годами казенным формулировкам, которые до́лжно было излагать и которые хотели слышать наверху.

Но Ларионов знал, что часто ходит по тонкому льду. Ему приходилось врать, чтобы покрывать свои истинные мотивы и действия. Выбивая лекарства и одежду для заключенных, он утверждал, что это необходимо для повышения их работоспособности, потому что больные и обморозившие конечности люди не могли работать так, как было необходимо для выполнения норм. И в сущности, это на самом деле было так. Но для Ларионова это было ложью, поскольку он знал, что нормы не выполнялись никогда и ни в каких случаях, потому что попросту были невозможными к выполнению, и что лекарства, еда и одежда нужны не для выполнения норм, а для того, чтобы меньше людей страдало и умирало.

Ларионов в каком-то смысле радовался, что командовал отдаленным ОЛП[13], потому что мог благодаря этому устанавливать здесь правила, которые хоть как-то способствовали снижению смертности, заболеваемости и страданий заключенных. Такие ОЛП не так баловали вниманием инспекции, как большие лагеря, особенно привязанные к крупным производствам.

Он, убивавший на войне, чувствовал ответственность за жизнь заключенных именно потому, что они были безоружны и совершенно беспомощны. Ларионов не понимал, как можно убивать таких людей путем ужесточения и без того убогих условий их жизни. Но эти мысли были скрыты от всех. Он был холоден и суров, иногда даже жесток, но при этом продолжал поддерживать свою собственную политику управления лагпунктом. Иногда ему приходилось жертвовать чем-то малым во имя сохранения большего.

Перекличка закончилась; наряды были выданы. Раздался грохот рельса, и заключенных в сопровождении конвоя повели на лесоповал. Серая масса в тряпье потекла за ворота, как жидкая грязь, безмолвно в темноте холодного сибирского утра, постепенно сливаясь с мглой и растворяясь в ней.

Ларионов вернулся в избу. Там было светло и натоплено. Какое это было счастье – каждый раз заходить в избу с мороза и не видеть этих людей с их болезнями, страданиями и болью. Все еще спали, и он разделся и упал на кровать рядом с Анисьей.

Анисья приоткрыла глаза и, увидав Ларионова, обняла его, а потом стала ласкаться к нему. Ларионов убрал ее руку.

– Оставь это сейчас, – сказал он сухо. – Я хочу спать.

– Гришенька, ты всегда хочешь спать по утрам, а как выпьешь…

– Не болтай, – приказал он резко. – Я не хочу все это каждый раз слушать. Или иди в барак.

Анисья поцеловала его в грудь.

– Не сердись, желанный мой, я буду спать.