Вера

– Не то слово, Гриша! Я такой сочной и красивой бабы никогда не видал. Запомни это, Гриша. В Москве бабы все унылые.

Ларионов закурил и вышел с Тумановым. Они направились в натопленную уже баню на холме. Нагибин и Сафонов следовали позади. Неожиданно выглянуло солнце и залило зону. С кургана были видны все бараки и изолятор, за зоной чернел лес и рассыпались березовые колки. Сейчас, в лучах солнца, зона выглядела не так убого и безысходно, как в серые дни, которых тут было немало в осеннее время. Баня, срубленная из сосны, казалась, как и изба Ларионова, хоромами по сравнению с остальными постройками.

В бане пахло размокшими березовыми вениками, мятой и чабрецом. Валька и Федосья крутились, раздувая самовар и накрывая на белой скатерти стол в просторном предбаннике. Снова были выложены фрукты, закуска, восточные сладости. Ларионов почувствовал запах яблок, такой нежный и родной. После смердящих бараков запах яблок был особенно вкусным.

Федосья принесла чистые белые простыни, без дыр, накрахмаленные и надушенные хвоей.

– Я тут рядом, – шепнула она Ларионову, – в случае чего.

«В случае чего», понимал Ларионов, были женщины, которых надо будет снова привести для офицеров.

Парная была рассчитана человек на десять, не менее: просторная, вытянутая, с двумя ступенчатыми длинными и широкими полками вдоль противоположной от входа стены, бочкой с горячей водой и печью из кирпича в левом углу – тоже напротив входа. Справа от входа в широком проходе, выстланном гладкими досками, потемневшими от воды и жара, стояли лавки и табуреты с тазами, ковшами и распаренными вениками.

Когда в бане уже было не меньше девяноста градусов, мужчины начали париться. Парились они неспешно, в промежутках ели и пили. Сам же Ларионов ничего не ел и не пил. Он должен был иметь трезвый рассудок, чтобы довести до конца свой разговор с Тумановым, и вообще он не любил есть и пить в мыльне, что, по его мнению, было крайне абсурдным занятием. Ларионова не останавливало и то, что Туманов предупредил его о возможных последствиях его «реформ».

Когда пришло время для веников, Ларионов уединился с Тумановым в парной, пока Сафонов с Нагибиным отдыхали в предбаннике. Ларионов в белых военных кальсонах (он не мог раздеваться догола при подчиненных), обнаженный до пояса, готовил веники; Туманов растянулся совершенно безлистый на полке и прогревался. Ему было жарко из-за выпитого и тяжело лежать на большом животе, и он постоянно кренился на бок, пытаясь хоть как-то пристроить поудобнее пузо. Ларионов посмеивался, глядя на этого добродушного и нелепого старика.

– Давай, Гриша, попарь меня хорошенько!

Ларионов гонял горячий воздух вдоль тела Туманова, а Туманов кряхтел от жара и удовольствия. Потом Ларионов начал бить его вениками, время от времени смачивая их в приваренной к горлу печи железной емкости и проходясь вдоль тела Туманова, создавая обжигающие вихры воздуха и окропляя старика брызгами кипятка.

– Баба бы попарила, Гриша!

Ларионов знал, что Туманов заговорит об этом.

– Тоскливо без баб гонять! – кричал Туманов под вениками. – Охота грудь прижать к себе! Ух!

– Андрей Михалыч, помоги еще с одним делом, – сказал Ларионов, особенно сильно паря Туманова в этот момент.

Туманов засопел, понимая стратегию Ларионова.

– Говори, что там у тебя еще, – прокряхтел он с неохотой. – Только это – последняя на сей раз просьба, Гриша.

– Последняя, – подтвердил Ларионов и окатил Туманова теплой водой. – Поворачивайся, я тебя спереди попарю. Мне надо детей с мамками подержать тут до школы.

Туманов завопил под веником:

– Ты что, Гриша! Совсем сдурел?!

– Что? Больно? – засмеялся Ларионов.

– Да нет, парь. Я про просьбу. Нет, и не проси.

– Андрей Михалыч, что так? Их в детдоме кормить, одевать, а тут у меня все уже налажено.

– При чем тут это?! Как я об этом буду хлопотать? Ты что тут, инкубатор затеял? Пулю в затылок захотел? И меня подведешь под монастырь. Приказ ведь знаешь…

– Зря, – протянул Ларионов, остановившись. – Я ведь тоже для тебя готов на все. Я могу тут немного, но все, что в моей власти, я сделаю.

Туманов сел и глотнул чаю из кружки. Седые его волосы торчали, он побагровел и выглядел как старый общипанный филин. Ларионов утер потное лицо полотенцем и широко улыбался. Туманов засмеялся, качая по-старчески головой.

– Бес ты, Гриша. И дурак.

– Возможно, – усмехнулся Ларионов.

– Неужто готов пожертвовать всем ради этой черни?

Ларионов смотрел на Туманова серьезно.

– Для меня в этом нет жертвы, Андрей Михалыч. Я ради тебя готов на все, – добавил он шутливо.

Туманов замешкался, и Ларионов почувствовал его колебание. Ему было неприятно и смешно, что эти люди считались чернью, так как он видел, как много тех, кто вчера отправлял эту чернь в лагеря, уже теперь сами в них сидели. Где пролегала граница между чернью и нечернью? Как было странно, что его друг Туманов этого не понимал, отрицая верховенство провидения над законами людей и государств.