Вера

– Не трухай, – проворно сказала она. – Сейчас согреешься. Григорий Александрович приказал тебе в бане прибраться. Сейчас москвичи баб долапают, и сведу тебя туда. Что найдешь по столам, ешь быстрее. Убирай и ешь. С собой не бери, охра в ШИЗО обыщет, все равно отнимет.

Она захлопнула окошко, а Александрова закрыла лицо руками. Это невозможно было вынести. И зачем выносить? Она больше не могла терпеть все это. СИЗО, Бутырка и этап были достаточным испытанием. ГУЛАГ ее убьет.

Она села на холодные нары и застонала от страданий, бессилия и голода, но больше всего от страданий. Душевная боль была такой невыносимой, что она издавала ритмичные, монотонные странные звуки, похожие на зов птицы: тоскливый, безутешный зов птахи в силке.

Анисья ждала в предбаннике, когда вошли Ларионов, а за ним женщины, офицеры и Туманов. Туманов протиснулся, присел подле нее и принялся обнимать и лобызать, как уже свою женщину на этот день. Ларионов бросил на Анисью быстрый взгляд. Он знал, что его ждали истерика и объяснения позже, и осознавал, что ему не было уже до этого дела. Он не мог чувствовать. Ларионов был уверен, что уже никогда не сможет ничего почувствовать по-настоящему. Его душа атрофировалась безвозвратно.

– Анисьюшка, – смеялся Туманов, – Гриша подстроил, чтоб я зад ободрал в отместку за наше уединение!

Анисья была немного пьяна и смеялась над Тумановым, но изредка посматривала на Ларионова, и в глазах ее блестела злость.

Туманов тоже был уже выпивший и веселый. Когда печь стала остывать, он взял Анисью в парную еще раз и пробыл с ней там недолго. Они еще час парились, потом устали и решили собираться в дорогу. Обычно Ларионов любил париться, именно когда печь уже начинает остывать и жар не обжигает кожу, а в пропаренной бане влажно и пахнет вениками и травами. Но в этот день ему хотелось поскорее избавиться от гостей из Москвы, преимущественно из-за какого-то напряжения, что его преследовало уже второй день и не давало покоя, словно было какое-то важное недоделанное дело, которое он не мог забыть, но и не умел облечь в ясную мысль.

Было три после полудня, когда запрягли и тронулись. Ларионов подошел к Туманову, уже сидевшему верхом и, взяв лошадь под уздцы, сказал ему напоследок:

– Я жду от тебя весточки, Андрей Михалыч. И вот еще что… узнай про тех людей… ну, ты понял… как будет возможность. Вот только фамилии их не знаю. Помню, что Дмитрий Анатольевич, Алина Аркадьевна и дети их: Алексей, Кира и… и Вера. И Подушкин… был друг их семьи – молодой ординат Евгений Подушкин. Особенно… про Веру… Сретенский 6/1!

Туманов махнул рукой, не оборачиваясь, словно обещая Ларионову, но не одобряя его. Ларионов долго провожал взглядом удаляющуюся круглую фигуру Туманова, покачивавшегося в седле.

Анисья прибежала в избу Ларионова сразу, как он вернулся. Федосья сказала ей, что он не велел ее пускать, пока не позовет сам. Ларионов слышал, как ругалась на Федосью Анисья, но Федосья знала в редьке вкус и хозяина никогда не подводила.

Ларионов сидел за столом, потирая лицо. Дело было сделано. Он чувствовал себя гадко и не мог встретиться с Анисьей, чтобы слушать сначала ее жалобы и упреки, а потом и признания в любви. Ночью он возьмет ее к себе, но не сейчас.

Федосья заглянула к нему.

– Александрову отправила в баню. Опосля в ШИЗО? – спросила она вкрадчиво.

Ларионов устало кивнул.

* * *

Александрова вошла в баню. В предбаннике был разоренный стол. Она почувствовала, как закружилась голова от тепла и запаха еды и спиртного. Она уже много месяцев не чувствовала вкуса нормальной еды, а иногда и вообще никакой. Еще стало так вкусно, до сведения в скулах, от запаха банного мыла! В этом запахе так много было уюта и покоя дома. А запах пота она не услышала. Этот был ей знаком как раз хорошо. Дурно пахнущие, немытые месяцами тела были везде – в тюрьмах, в вагонах, в бараках. Ее тело также было много месяцев немыто целиком и, должно быть, источало ужасный запах. Но она давно забыла про уход за собой. Не заметила она и запаха разврата.

Она вдыхала ароматы разогретого, влажного дерева и веников вперемешку с чаем на травах. Вокруг было столько недоеденных харчей – и хлеб, и мясо, и разные едва тронутые закуски.

В баню забежала Валька с ведрами, метлой и тряпкой.

– Вот, убирай, – подмигнула она. – Да не робей! Ты что захолонулась? Ешь быстрее. Только не переборщи, а то с голодухи напрешься и помрешь с несварения! – Валька быстро скрылась за дверьми.

Александрова стояла перед столом, покачиваясь от слабости. Ей страстно хотелось съесть окорок, проглотить целиком, не пережевывая, кусок. Она села на край скамьи и закрыла лицо руками. Перед глазами ее возникали лица палачей, через которых она прошла, лица ее близких, умученных ими в подвалах, убитых выстрелом в затылок на каких-то грязных пустырях, трусливо и подло. Она думала, как они пытали и убивали людей, а потом жрали и лапали баб вот в таких банях, смеялись и пили за здоровье таких же палачей, заглушая запах крови «Тройным одеколоном», а голос совести – спиртом.