Вера

Внезапно она вскочила и одним махом собрала скатерть по углам и свернула весь стол вместе с бокалами и тарелками в узел. Она долго стояла над узлом, запыхавшись, и плакала от горя по убитым близким, по тем, кто лишился ее, по своему разоренному дому, и еще она плакала о том, в чем не могла себе сейчас признаться, – так страшно было это знание.

Нет! Это было предательство! Общее предательство, большое и неискупимое. Предательством была ознаменована вся ее жизнь! Как же можно было все это теперь переварить, как можно было в этом жить, чтобы не лопнуло сердце…

Потом Александрова взяла веник и пошла в парную. Там стоял еще приятный утихомиренный жар. Она вздрогнула от тепла и аромата. Сама не зная, что делает, она забралась на полку ближе к печи и прижалась к каменному дымоходу, вытерев потекший нос грязным подолом своего летнего платьица. Она вспоминала загородный дом друзей семьи, где они весело парились и пили чай еще совсем недавно, и где было столько света, и тепла, и любви. Рядом с ней лежало надкусанное яблоко Туманова с уже потемневшей мякотью.

Ларионов долго сидел за рабочим столом, покручивая карандаш. Сердце его было неспокойно. Он не мог понять причину своего волнения. При мыслях о том, как он поступил с Анисьей, Ларионова одолевала лишь усталость. Это было другое волнение, которого он не испытывал уже давно. Это было то самое волнение, чью природу так сложно сформулировать, но которое приносит недомогание и затаенную радость одновременно.

Не надо было ему говорить с Тумановым о том случае. Ворошить прошлое – дурное дело. Он запретил себе думать о том, что тогда с ним случилось в Москве. Он запретил себе вспоминать это, чтобы не испытывать нестерпимую боль. Но все же не разговор с Тумановым тревожил его. Странная тревога, которую он чувствовал, касалась чего-то еще.

«Чего он искал? Чего ждал?» – вот вопросы, которые его мучили. «И как она посмела его осуждать?!» – снова пронеслось в голове. Он бросил карандаш и быстрым шагом направился в баню, даже не набросив шинель. Он шел туда, ощущая, как это волнение стало нарастать. Зачем он идет туда? Зачем хочет столкнуться с Александровой? Чтобы убедиться, что ему показалось вчера, – показалось, что она бросила ему вызов, осудив его. Что знала она о нем?! Как осмелилась быть столь дерзкой?!

Федосья сидела у барака, провожая его взглядом.

– Валька, – позвала она. – Зачем он туда?

Валька пожала плечами.

– А кто же его поймет? Он еще со вчера какой-то странный ходит.

Ларионов вошел в баню. Была тишина. На столе возвышался тюк со сваленной едой и посудой. Он заглянул в него – еда была нетронута, пара бокалов разбита. Он перевел дух. Чутье Ларионова не обмануло – надвигались проблемы. И главной из них была – она. Он тихонько отворил дверь в парную, волнуясь отчего-то все сильнее, словно он и боялся, и не мог избежать этой встречи. Дверь в тишине с мольбой заскрипела.

На полке он увидел худосочную девушку. Она сидела с закрытыми глазами, прижавшись к стене, и из-под тоненького, некогда красного платья в серый цветочек торчали тощие ноги, в валенках, которые выглядели особенно убого на ее худых ногах с синяками. Неопрятные длинные волосы прядями липли к истощенному лицу с уже впалыми щеками. Рядом с ней лежали надкусанное яблоко и метла. Ларионов окаменел. Она умерла?..

Александрова приоткрыла глаза и неподвижным взглядом смотрела на него из-под приспущенных лоснящихся век. Он почувствовал, что у него похолодело в груди. Ларионов несколько стушевался от неожиданности и собственного смущения. Его злило это чувство. Он неуверенно зачем-то сделал к ней шаг и сказал осипшим от волнения голосом:

– Александрова Ирина?

Она смотрела на него неподвижно какое-то время, потом что-то промелькнуло в ее взгляде и снова погасло.

– Я, – сказала она вяло и чуть вздрогнула.

Он не знал, что с этим всем было делать. Ее безучастность и безразличие к своей жизни рождали в нем необъяснимую тревожность. Но ведь и сам он так чувствовал.

– Что изволите делать? – спросил он хрипло, дивясь внутри этому вопросу.

– Убираю баню, – промолвила она.

– А в предбаннике что?

– Еда и посуда, – отвечала она односложно и томно.

– Я видел это. Почему бардак такой?

Она молчала и вдруг усмехнулась как хмельная. Его передернуло. Он чувствовал нестерпимую горечь, но не мог понять, отчего.

– А что, надо было сожрать? – процедила она.

Ларионов онемел и только смотрел на нее – как красиво было это истощенное лицо с заостренными чертами, окруженное грязными волосами, ее глаза, наполненные тоской и усталостью, глубокие, без конца и края; ее худые жилистые руки, лежавшие безвольно на коленках; и тело как у мальчика: без явных выпуклостей, с едва заметной грудью.

Он ужаснулся этим мыслям.

– Тебе не мешало бы… пожрать, – ответил он грубо ей в тон.

– С вашего стола? – Она снова нарочито усмехнулась.

Ларионов не выдержал и, схватив ее за локоть, стащил с полки и поволок в предбанник.

– Чего ты добиваешься?! – рявкнул он, толкнув ее на скамейку.

Она сидела молча, растопырив ноги в валенках и покачиваясь от слабости.