Вера

Эти мысли приносили ей боль. Ее оскорбляло его легковесное ко всему отношение, его пренебрежение женщинами, потребительство и безразличие к ее человеческим принципам. Он вроде бы ничего не предлагал ей, не трогал, но Ирина чувствовала, что он следит за ней, как хищник, готовый в любой момент шарахнуть лапой с когтями и притянуть к себе безвольную игрушку. И все это из праздного любопытства и желания подчинить ее. Как он ошибался в ней! И как горько, что он такой. И как гадко слышать от него эти противные слова в духе самодержца.

Ирина бежала через плац, и ярость на свое бессилие раздирала ее. Ей хотелось бить его лицо – бить, бить, бить! – до крови на губах, до слез в его наглых глазах, до боли в его холодной груди. Она испытывала напряжение всех своих мышц и кулаков, готовых сейчас физически терзать, ломать и громить все, попадающееся на пути.

Ирина, совершенно впав в аффект, с неведомой силой опрокинула огромную бочку у барака со страшным и диким рыком взбудораженного первобытного инстинкта. А потом колотила в ворота барака, пока оттуда не выскочила Балаян-Загурская и не втащила ее, опасливо озираясь, внутрь.

Вскоре после этого дня Федосья попросила Ирину протереть пыль с книг на полках в кабинете Ларионова. Книг было не так много, но она с интересом изучала его вкус. Она не обращала внимания на политическую литературу, но среди сакрального советского «хлама» было истинное сокровище. Она с любопытством подметила, что он читал Достоевского и Гоголя, нашла томики Блока, Чехова и фолианты Толстого. Поверх этих левитов Ирина увидела маленькую затертую книжку. Это был Тютчев. Она, помедлив, открыла томик, и, увидев написанное корявым почерком посвящение, захлопнула.

В этот момент в кабинет вошел Ларионов. Ирина поспешно вернула Тютчева на место и, поздоровавшись, стала быстро протирать пыль – слишком энергично, словно пытаясь скрыть следы преступления.

– Вы вся дрожите, – вдруг сказал он, сам удивившись, что назвал ее на вы, видимо, от неожиданности встретить ее в своем кабинете. – Что с тобой?

Ирина молчала и тряслась, не в силах поднять на него взгляд. Он поспешно подошел к ней и усадил на диван.

– Тебе что, нехорошо? – не мог понять Ларионов. – Я позову Сашу.

– Не надо! – вскрикнула она. – Дайте лучше коньяку, у вас он всегда под рукой.

Ларионов, улыбаясь ее непохожести на всех его знакомых женщин, поднес ей бокал, и она выпила его залпом, но уже не закашлялась.

– Еще!

– Так ты у меня опьянеешь, – засмеялся он и «освежил» ее бокал.

– Не волнуйтесь, на диване не засну, – иронично ответила она.

– А я и не волнуюсь, – сказал он мягко и присел рядом. – Я был бы рад этому. Я попросил Федосью приготовить чего-нибудь особенного. Поужинай сегодня со мной, я очень этого хочу. Нам есть о чем поговорить.

Ирина потягивала коньяк, возмущенная внутренне безапелляционностью его тона и его самоуверенностью. Он даже не предполагал, что она могла отказаться от его компании. Самонадеянность и безразличие Ларионова к ее принципам душили ее. Она недоумевала, почему он не осознавал унизительности своего поведения.

Ирина быстро допила и попросила еще, обдумывая свое положение. Ларионов налил немного добавки и сел совсем близко к ней. Он вдруг взял ее руку, и она заметила, что его руки тоже слегка дрожали.

– Тебе лучше?

Она сдержанно кивнула.

– Что все-таки стряслось? Ты что, увидела на полке мышь? – спросил он шутливо, чтобы отвлечь ее.

Ирина неожиданно затряслась от рыданий.

– Я не могу больше так! Я не могу больше выносить этого! За что мне послали это испытание?! За что?! – надрывалась она, уткнувшись в колени.

Ларионов растерялся. Он не знал, что ему делать. Ее отчаянные слезы были не просто досадой на жизнь в лагере. Он чувствовал, что она страдала от чего-то. Что-то в ней не могло примириться. Словно две личности сошлись в какой-то час и спорили в ней.

Он колебался и долго не мог дотронуться до нее. А потом все же обнял. Это было так странно – обнимать ее. Она была его заключенной, сосланной за измену Родине, но он чувствовал к ней необъяснимую тягу. Он хотел быть интересен ей. Он хотел, чтобы к нему она стремилась, а вместо этого получал только холод и презрение. В редкие моменты он видел ее улыбку, но улыбка эта относилась не к нему, а к тому, чем она занималась. Он чувствовал, что не понимает ее, что не знает ничего о ее мыслях. Но Ларионов также думал, что она не осознает, как он унижен в этих попытках сблизиться с ней. Ведь он мог одной рукой повалить ее на диван и сделать своею! Мог, но не допускал. Он чувствовал необъяснимую потребность испытать хоть каплю интереса и с ее стороны и чувствовал тупиковость любого принуждения этой женщины. И Ларионов сносил унижение, как он считал, своего мужского достоинства в попытках сблизиться с ней более гуманными путями.

– Ира, в самом деле, – шептал он, оглаживая ее по плечам и спине, – что с тобой происходит? Я бы хотел знать.

Она вдруг повернулась к нему.

– Зачем?! Зачем вам это?

Ларионов опешил.

– Я не знаю, – ответил он с досадой. – Я просто этого хочу.