Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Поскольку Ярославский не считал себя религиозным человеком, следующая проблема состоит в возможностях использования понятия религии как такового в качестве категории для анализа большевизма. За последнее столетие такого рода анализ производился не раз, как из научных, так и из полемических соображений. На этих попытках я остановлюсь ниже. Полагаю, что «духовная автобиографика» Ярославского может быть полезной для настоящего сборника, если лейтмотивом сделать его подзаголовок – «Вера и личность в меняющемся обществе» – и поместить автобиографические и биографические практики современников в социальный контекст, из которого эти люди вышли.

Здесь важно прежде всего отделить понятие веры от религиозных коннотаций и рассматривать его в нейтральном значении – как убежденность человека в истинности собственных представлений и убеждений. Разбор случая Ярославского может стать полезным дополнением к остальным статьям этого сборника, поскольку на его примере можно показать, как меняется конструирование себя индивидом при изменении социальных условий. Этот случай прекрасно подходит для исследования вопроса, как формируется Я в условиях массового общества конца XIX – начала XX века, какое значение имели в этом «модерном» социальном контексте биографические и автобиографические тексты и какую роль они выполняли. Кроме того, по моему мнению, Ярославского и его товарищей связывало с их религиозными современниками то, что вслед за Максом Вебером я обозначила бы как открытие харизмы[910]. Этот тезис я далее проиллюстрирую, приведя наряду с Ярославским пример о. Иоанна Кронштадтского. В том, что касается Ярославского, я опираюсь на мои собственные исследования, а материалы об Иоанне Кронштадтском взяты из биографической работы Надежды Киценко[911].

Ярославский представляет собой интересный случай не только потому, что он оставил достаточно большой корпус автобиографических в самом точном значении этого слова текстов: обширную (с 1916 по 1938 год) переписку со своей женой Клавдией Кирсановой, занимавшей высокие посты в большевистской среде, а также записи дневникового характера в календаре, сохранившиеся за 1934–1937 годы[912]. Но Ярославский был и в числе главных организаторов большевистской коммеморации – форматов, институтов и контекстов, биографических и автобиографических практик, в рамках которых большевики и представители других революционных партий могли рассказать о себе и о пережитом ими. Он являлся соучредителем и многолетним председателем Общества старых большевиков, а также Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев и в целом своего рода серым кардиналом большевистской партийной историографии. В качестве члена президиума и секретаря партийной коллегии Центральной контрольной комиссии (ЦКК), которая выступала как высший партийный суд, Ярославский организовывал и координировал регулярные «чистки» партии, выступая верховным обвинителем и судьей[913]. В этой связи биографические и автобиографические практики и контроль над ними также играют важную роль, поскольку членов партии вынуждали обосновывать свои воображаемые промахи посредством автобиографий, то есть вписывать их в историю своей жизни.

1905 год: великое обетование и роль чувства

В 1905 году Ярославскому исполнилось 27 лет. Революционные волнения он воспринял как радикальное событие огромного значения и эмоциональной интенсивности. Память о них не отпускала его на протяжении всей жизни, и он постоянно останавливался на этой теме в своих исторических трудах[914].

Леопольд Хаимсон в своей классической работе о русской социал-демократии конца XIX – начала XX века основными категориями, при помощи которых члены различных социал-демократических фракций интерпретировали как идентичность рабочего класса, так и свои собственные переживания, назвал «спонтанность», «чувство» и «рациональность». Такую двойственную ориентацию в самоанализе российских социал-демократов Хаимсон, с одной стороны, объяснял чтением позитивистских трудов западной материалистической философии, а с другой – относил ее на счет традиции народнического романтизма. В точной формулировке Хаимсона: