Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

It had been their common quest for consciousness, for a reasonable and responsible world view in the face of an alien and indifferent society that had originally brought the members of the intelligentsia together. ‹…› This search for a «conscious» identity – through the relentless exercise of a rationality trained in the school of Western rationalism – had widened the chasm, that separated the intelligentsia from the world around them. ‹…› The very intensity of their efforts to find a «conscious» identity had periodically given rise in many members of the intelligentsia to an opposite striving, to an urge to break out of their isolation and to give free «spontaneous» expression to their feelings – by «fusing» with an outside popular force which, however oppressed by the existing order, was assumed to have the power and the «inner freedom» that the intelligent himself lacked[915].

В напряжении между двумя полюсами «рациональности» и «чувства» Хаимсон усматривал первопричину того, что он называл политической культурой большевизма. Я привела столь пространную цитату из его работы потому, что описанные им переживания, образовательные предпосылки и надежды были типичны и для Ярославского. Хаимсон долгое время оставался единственным, кто указывал на роль «чувства» при анализе большевизма. До сих пор в этих исследованиях эмоции не играли существенной роли. Как убедительно показала Анна Крылова, отсутствие интереса историков к этой категории объясняется тем, что они стали жертвой заблуждения относительно саморепрезентации большевиков в обществе – якобы материалистов, руководствующихся единственно доводами разума. И в своем анализе социальных отношений, и в описании собственной роли большевики либо отбрасывали эмоции как несущественный фактор, либо обличали их как буржуазный пережиток[916]. Еще одной причиной игнорирования эмоций стало, безусловно, то, что личные свидетельства большевиков до конца 1990‐х годов часто оставались недоступными либо рассматривались как не имеющие значения в исследованиях по политической истории[917].

Автобиографические высказывания Ярославского показывают, что оба полюса – и «рациональность», и «чувство» – равно важны для его представлений о себе и своем месте в мире. На примере писем Ярославского революционных лет я хотела бы развить наблюдения Хаимсона, привязать их к конкретным историческим ситуациям и применить их за пределами тех временных рамок, которыми они ограничены у Хаимсона. При этом я собираюсь сконцентрироваться прежде всего на том, какое значение в этих письмах приписывается эмоциям (чувствам). Ярославский описывает, какое впечатление на него и на его самосознание производило непосредственное вовлечение в массовую политику и в какое эмоциональное состояние его приводили эти переживания. Опыт участия в массовой политике был, я полагаю, определяющим для того, каким Ярославский видел себя, как конструировал свою идентичность революционера и воспринимал вызовы политической жизни.

Зимой и весной 1905 года Ярославскому и его товарищам казалось, что все описанные Хаимсоном надежды на совместную деятельность с «народом» близки к своему воплощению. Во время рабочих волнений и демонстраций 1905 года Ярославский был в Санкт-Петербурге и Москве, организовывая там забастовки. В марте его арестовали в Одессе. В письме, посланном им своим товарищам по борьбе в Санкт-Петербург в апреле 1905 года, Ярославский в числе прочего дал свою оценку политической ситуации. Но это, очевидно, не было для него главным, прежде всего ему важно было выразить свое душевное состояние, вызванное революционными событиями: