Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

В толпе явные антисемиты, по адресу товарища все время слышно: жид, жид, жиды. Главное, на что опираются наши противники, это то, что б[ольшеви]ки не составляют большинства, а большинство – [э]с[е]ры и м[еньшеви]ки ‹…› На душе у меня смутно, нехорошо. Идет ловля б[ольшеви]ков, я несколько раз выступал среди враждебно настроенных людей: ‹…› толпа слушала враждебно и прерывала[922].

В то же время через понятие «массы» в дискурсе русских марксистов, а значит, и в текстах Ярославского, выражалась не только потребность в признании и «любви» трудящихся, но и представления об иерархии и отношениях господства-подчинения, то есть чувство превосходства марксистских интеллектуалов. Как и в дискурсивной практике буржуазных интеллектуалов XIX – начала XX века[923], «масса» в текстах Ярославского феминизируется. Она является, таким образом, не только инстанцией, к которой взывают, но и предметом тройственной стратегии власти – соблазнения, наставления и подчинения.

Что же означает употребляющийся в письмах Ярославского религиозный язык? С одной стороны – это снова возвращает нас к наблюдениям Анны Крыловой, – у Ярославского как убежденного марксиста, верившего в сухие законы исторического и диалектического материализма, не было другого языка для описания ошеломляющих внутренних переживаний, которые вызывало его участие в политической жизни масс, и прежде всего его воздействие на публику. Однако Ярославский опирается не непосредственно на религиозные образцы, а на радикальную литературу конца XIX – начала XX века. Образ Христа нередок и в текстах русских революционеров XIX века, и у марксистов, примкнувших к так называемому богоискательству. В этих текстах Христос предстает объектом поклонения, носителем этических ценностей, образцом секулярного духовного преображения человечества, невероятной способности к переживанию страданий и жертвенности, а также пролетарием и революционером. Благодаря этому эмоциональному потенциалу Христос становится законным представителем городской бедноты. В той же роли видел себя и Ярославский. Такие моменты слияния со своей публикой он ощущал необычайно ярко, поскольку в этих выступлениях он соответствовал своей ролевой модели, созданному Чернышевским и Добролюбовым идеальному образу харизматического революционера[924]. Лишь ораторский успех перед «массами» и вместе с ними делал революционера революционером.

Фиксация на бумаге этого переживания взаимного преодоления границ имела и другую функцию, выходившую за рамки эмоционального самоутверждения. Из такого опыта в основе своей выводились представления Ярославского и многих из его товарищей о социальных отношениях и политической деятельности. В исторической ситуации, когда божественная легитимация монархии больше не работала, когда традиционные формы господства стали распадаться и устаревать, способность политических акторов взаимодействовать с «массами» и мобилизовать их для достижения своих целей стала основанием легитимности их претензий на власть, а равно и авторитета отдельного революционера в своей группе – тем более что большевики утверждали, что говорят от имени рабочих и крестьян. В этом, однако, они не были одиноки: с ними конкурировали другие акторы, преследовавшие иные цели.

Открытие харизмы: священник, масса и богослужение

Существует большая традиция мыслителей, историков и представителей социальных наук, стремившихся при помощи понятий из семантического поля религиозного истолковать большевизм или по меньшей мере провести параллели между ним и религиозными феноменами. Так, Юрий Слезкин – а до него Игал Халфин – в вышедшей к столетию революции монументальной саге о «Доме на набережной» и его обитателях называет большевизм милленаристским религиозным течением[925]. Еще за сто лет до него Николай Бердяев разоблачал большевизм как «явление религиозного порядка», а самих большевиков как религиозных фанатиков и носителей не осознаваемого ими «религиозного сознания»[926]. Бердяеву в его полемике важно было показать большевикам их истинный облик, доказать, что они являются не тем, за что себя выдают. В 1930‐х годах Эрих Фёгелин предложил понятие политической религии, с помощью которого он надеялся объяснить способы функционирования и формы диктатур национал-социализма и сталинизма[927]. Основное, что заложено в гипотезе политической религии, – это структурные параллели таких политических режимов с религией с точки зрения их тоталитарной природы, силы их эмоциональных связей и в логике их функционирования.