Вера и личность в меняющемся обществе. Автобиографика и православие в России конца XVII – начала XX века

Я стоял напротив государя [во время службы Преждеосвященных Даров в Аничковом дворце] и почти все время думал только о том, чтобы не покраснеть. Вот так молитва. Так не может продолжаться, это грех. Я не могу молиться ни хорошо, ни искренне. Это должно измениться. Потом анализировал свой характер, готовясь к исповеди.

Вечерняя служба; снова не молился; однако, мысли мои склонялись к молитве.

Вечер провел в русской бане; в этот день несколько приготовился к исповеди и причастию.

Готовясь к исповеди, Виельгорский прочел «Подражание Христу» Фомы Кемпийского. Совет автора не заботиться о мирской учености, а искать того знания, которое служит для спасения души, озадачил его. «Мне это кажется несправедливым, – написал он. – Придется выяснить это во время исповеди». Таким образом, для молодого русского аристократа исповедь во время Великого поста могла также представлять возможность обсудить свои духовные сомнения, которые возникли во время чтения Фомы Кемпийского. Вечером в Великий вторник он писал не только «мой дневник и мою исповедь или автопортрет». Его дневниковая запись на следующий день, в Великую среду, содержала больше выдержек из Писания (в частности, Ин 15: 9) и запись, что он провел все утро за писанием своей исповеди («то есть, я разобрал и рассмотрел свой характер, обсудил свои поступки, побуждения и тому подобное»). Виельгорский также заставил себя помириться с родными и повиниться перед ними: «Прося матушку о прощении, я плакал и сказал: «Я виноват перед тобой, потому что часто с тобой не соглашался и ссорился». Виельгорский, таким образом, глубоко воспринял указание примириться с ближними прежде, чем идти к исповеди и причастию.

Как отразилось на этих глубоко личных записях то, что подготовка к исповеди носила запрограммированный характер? Сделало ли это их более или менее «аутентичными», чем любые другие записи, которые он мог бы сделать?

Автобиографическое испытание совести, которое Виельгорский написал и отредактировал вечером накануне исповеди, помогает ответить на этот вопрос[409]. Он начинает с подробного отчета о состоянии своего здоровья, объясняя, как оно отразилось на его духовном состоянии. Потом переходит к десяти своим главным грехам и недостаткам, которые поделил по категориям и, согласно руководствам для покаяния св. Димитрия Ростовского и Тихона Задонского, постарался классифицировать по заповедям. Категория, поставленная им во главе списка, «мысленное сладострастие», включает несколько примеров: надевал шелковые чулки и женские туфли «и разглядывал себя одетого таким образом, в зеркале, дополняя воображением недостающее». «Но, – добавляет он, перечислив имена женщин, ножки которых вызывали у него физическое потрясение, – главный источник нечистых помыслов заключается в женских ногах». Эта категория «мысленного сладострастия» включала наибольшее число подкатегорий, в том числе нечистые мысли во время молитвы и «почти полное отсутствие подлинной молитвы». Остальные категории, каждая со своими десятью или чуть менее, подкатегориями, были: зависть, трусость, застенчивость и гнев[410].

Разумеется, письменное испытание совести при подготовке к причастию – автобиографика ограниченного типа. Виельгорский рассматривал только свои недостатки, но не достоинства и при этом использовал типологию грехов, предлагаемую Православной церковью. Организуя свои проступки по заповедям, он следовал современным руководствам для кающихся. Несмотря на откровенность и глубину самоанализа во время подготовки к исповеди, позже Виельгорский не записал в дневник содержание своей настоящей исповеди о. Бажанову: он только отметил досаду от того, что придворный духовник спросил его, хорошо ли он подготовился к таинствам. Это соблюдение тайны исповеди в частном документе – дневнике Виельгорского – предполагает, что каждый составной элемент исповеди следовал требованиям собственного жанра и места: подробный письменный анализ, но никаких последующих пересказов беседы с духовником.

Пример Виельгорского говорит, что даже аристократы, которые критически дистанцировались от многих сторон современного русского православия, считали возможным сделать формально требуемое покаяние и подлинным, и духовно значимым, готовясь к нему с помощью автобиографического испытания совести, по шаблону, предлагаемому Православной церковью[411].