Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Во мне он вечен, вездесущ, как Ты,

Ни времени не знает, ни пространства.

Поэт развивает мысль другого поэта. Недаром Фет взял себе эпиграфом державинскую строку "Дух

всюду сущий и единый..." — для стихотворения "Я потрясён, когда кругом...".

Не касаясь иных примеров обращения Фета к поэтическому выражению религиозных движений

души, завершим эти краткие заметки указанием на фетовское осмысление молитвы Господней:

Чем доле я живу, чем больше пережил,

Тем повелительней стесняю сердца пыл,

Тем для меня ясней, что не было от века

Слов, озаряющих светлее человека:

"Всеобщий наш Отец, Который в Небесах.

Да свято имя мы Твое блюдем в сердцах,

Да приидет Царствие Твое, да будет воля

Твоя, как в небесах, так и в земной юдоли.

Пошли и ныне хлеб насущный от трудов,

Прости нам долг: и мы прощаем должников,

И не введи Ты нас, бессильных, в искушенье,

И от лукавого избави самомненья".

В композиции этого стихотворения сразу узнаётся пушкинское "Отцы пустынники и жены

непорочны...". Вначале идёт своего рода предисловие, где говорится об отношении поэта к молитве, а затем

в переложении та же тема развивается в неявной форме, с некоторыми отступлениями от канонического

текста, в которых и угадывается поэтический комментарий. В переложении Фета, признаем, важных

отступлений от молитвы нет, различия же вполне объяснимы особенностями версификации. Не упустим

небольшого, но красноречивого добавления в самом конце.

В молитве:

"...но избави нас от лукавого" (Мф. 6,13).

У Фета:

"И от лукавого избави самомненья".

Вот уже высказалось понимание самого поэта, не для всех обязательное (точнее, для всех

необязательное), да и несколько сужающее смысл молитвенной просьбы, хоть и не слишком: ибо гордыня,

от которой молит избавить поэт, дьявольское же порождение в душах наших. Пушкин, как помним, от той

же гордыни (в иной форме — любоначалия) сугубо молил очистить его душу.

Заключим под конец: вполне оригинальный в своей лирической дерзости, Фет в религиозных

поэтических опытах часто следует (хотя не вполне открыто, не явно) своим предшественникам. Как будто

опасается оказаться на этом поприще слишком самостоятельным. Или это непреднамеренно?

Популярность (употребим противо-поэтическое словечко) поэзии Аполлона Николаевича

Майкова (1821 — 1879) несправедливо ниже масштаба его дарования.

Духовная лирика его прекрасна:

Дорог мне перед иконой

В светлой ризе золотой,

Этот ярый воск возжённый

Чьей неведомо рукой.

Знаю я: свеча пылает,

Клир торжественно поёт —

Чьё-то горе утихает,

Кто-то слезы тихо льёт,

Светлый ангел упованья

Пролетает над толпой...

Этих свеч знаменованье

Чую трепетной душой:

Это — медный грош вдовицы,

Это — лепта бедняка,

Это... может быть... убийцы

Покаянная тоска...

Это — светлое мгновенье

В диком мраке и глуши,

Память слёз и умиленья

В вечность глянувшей души...

Достоевский об этих стихах писал в письме Майкову: "...бесподобно. И откуда Вы слов таких

достали! Это одно из лучших стихотворений Ваших..."

Вообще и похвальных, и восторженных отзывов о поэзии Майкова было предостаточно. Белинский

сопоставлял его стихи с пушкинскими, Плетнёв ставил Майкова "побольше Лермонтова", Некрасов и

Чернышевский в 1855 году говорили о Майкове как о поэте, равного которому "едва ли имеет Россия",

Дружинин находил "поэтический горизонт" Майкова обширнее, нежели у Тютчева, Фета и Некрасова.

Мережковский утверждал, что "после Пушкина никто ещё не писал на русском языке такими

неподражаемо-прекрасными стихами".

Поэтому под "непопулярностью" поэзии Майкова нужно подразумевать историческую судьбу его

наследия, особенно в советское время. За исключением нескольких хрестоматийных стихотворений о

русской природе ("Весна", "Сенокос", "Летний дождь", "Ласточки") — всё, созданное Майковым, то, чем

восхищались ценители XIX века, русскому читателю неизвестно. И это движение к забвению началось при

жизни Майкова и по его вине. Сначала на него возлагали, не без некоторого основания, надежды самые

прогрессивные литераторы за близость его принципам "натуральной школы", за демократичность поэзии.

Позднее передовые же критики (Добролюбов, в частности) осуждали его за "измену". Ещё позднее —

"реакционный" "Гражданин" причислил Майкова к "реальной силе в противодействии революционному

движению"':

Что ж! истинный поэт преодолел узкие рамки того, чем его хотели бы ограничить Белинский или

Добролюбов. Он, в отличие от них, полагал, что хлеб насущный есть прежде всего — духовный:

О Боже! Ты даёшь для родины моей Тепло и урожай, дары святого Неба — Но, хлебом золотя

простор её полей, Ей также, Господи, духовного дай хлеба!

Майковым могли восхищаться ценители истинной поэзии, но таковых всегда немного. У массового

же демократического читателя, проходившего выучку у таких властителей дум, как Чернышевский или

Писарев (не говоря уже о более мелких и более бесцветных, подобных Антоновичу или Елисееву), —

могло ли стремление к Православию добавить поэту признания и симпатий?