Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Средоточием высокой духовности стал для Майкова православный храм. Что же удивительного,

что в своих исканиях он стал ближе славянофилам, нежели поборникам социального прогресса?

Многие исследователи утверждают, будто Майков обладал в значительной степени языческим

мировосприятием, которое так и не смог преодолеть. Доказательством считается интерес поэта к античной

литературе, к античным временам вообще. Он переводил древних поэтов, и подражал им, и использовал

сюжеты античной истории в своих произведениях. Но ведь и в обращении к античной культуре можно

обрести начатки христианской мудрости. Святитель Василий Великий недаром учил этому. Обращение же

к истории определено важной идеей творчества Майкова — убеждённостью в торжестве христианства над

язычеством ("Олинф и Эсфирь", "Три смерти", "Смерть Люция", "Два мира"). А от соприкосновения с

античной поэзией воспринял Майков в значительной степени особое чутье, особый вкус к поэтическому

совершенству стиха — из чего исходит и его особое отношение к поэзии, его приверженность "чистому

искусству". Он полагал, что Муза кухаркой быть не должна. Но и игрушкою тоже быть не годится. Важно

соображение.

Майков был мудр, ибо знал: суетность человеческой жизни когда-нибудь приведёт к неизбежному

— к той тьме, в которой окажется потребен Свет Святости. О раздирающем душу противоречивом

стремлении к сокровищам небесным и земным (внимание к которому определяет всё своеобразие русской

литературы) поэт своё слово сказал несомненно.

В конце своей жизни Майков предстал как религиозный поэт-философ, глубина мудрости которого

не уступает тютчевской, — а она, кажется, стала эталоном поэтической философии.

Вопросу, вековечному вопросу человека о непостижимой ему ограниченности разума Майков

противопоставляет истинно богословский ответ:

Из бездны Вечности, из глубины Творенья

На жгучие твои запросы и сомненья

Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг,

И плачешь, и клянёшь ты Небо в озлобленье,

Что не ответствует на твой душевный крик...

А Небо па тебя с улыбкою взирает,

Как на капризного ребенка мать.

С улыбкой — потому, что все, все тайны знает,

И знает, что тебе ещё их рано знать!

Эти строки включены в цикл "Из Апполодора Гностика" (фигура вымышлена — давняя традиция

литературы), где совершается, как и в цикле "Вечные вопросы", осмысление поэтом жизни человека. Время

и вечность, страдание и спасение, земное и небесное измеряются Майковым мерой, единственно к ним

приложимой:

Не говори, что нет спасенья,

Что ты в печалях изнемог:

Чем ночь темней, тем ярче звёзды,

Чем глубже скорбь, тем ближе Бог...

Глава VIII

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ

(1818-1883)

"Я предпочитаю (Богу. — М.Д.) Прометея — я предпочитаю сатану, образец бунтаря и

индивидуалиста. Пусть я всего лишь атом, но все-таки я сам себе господин, я хочу истины, а не спасения, я

жду его от собственного ума, а не от Благодати".

Сколько гордынного помрачения ума, самовозвеличения и отвержения того, что только и может

стать истинной опорой человеку в его подлинном, а не мнимом величии! Сколько банальности,

соединенной с претензией на независимость собственного мнения, отразилось в этих "фиоритурах" (как он

сам их назвал), извлечённых из письма молодого Ивана Тургенева к Полине Виардо от 19 декабря 1847

года.

Предпочтение сатаны? Тут, несомненно, не прямой сатанизм, но скорее эстетический и отчасти

психологический вызов... Кому? — никому в частности. Миру вообще. Тут нездоровый задор не совсем

ловкого самоутверждения, желания возвысить человеческую самость над неким надличностным началом,

смутно ассоциирующимся у гордеца с понятием Бога. Заурядный гуманизм, ещё один отголосок

первородного греха, внедрённого в генетическое припоминание.

В процитированном здесь письме к Полине Виардо Тургенев запечатлел результат некоторого

начального периода своего внутреннего развития, результат, ставший той основой, на которой он пытался

утвердить в какой-то момент всё своё творчество. Самостоятельного же в его воззрениях было тогда,

повторимся, немного. Так, превознесение собственного разума над Благодатью — слишком узнаваемая

просветительская идея, отразившая давнее самовозвеличение человека. С нею успели к тому времени

поквитаться и Пушкин, и Гоголь, и славянофилы...

Превознесение человеческого рассудка есть признак его самопомутнения, которое и производит

разделение истины и спасения, Двух духовных понятий, нераздельных для всякого христианского

сознания. Но Тургенев сам же сознательно отделил себя от христианства, признаваясь в одном из писем (в

1864 году): "... я не христианин в Вашем смысле, да, пожалуй, и ни в каком".

Но неужто душа (христианка по природе) может смириться с безбожным рационализмом? Судьба и

литературное творчество Тургенева — отражение жестокой борьбы в глубинах его личности между двумя

слишком непримиримыми началами. Каждый писатель, вольно или невольно, раскрывает в созданиях