Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Своеобразно и писательское восприятие народной религиозности. Самым примечательным из новых

добавлений стал рассказ "Живые мощи". Уже само название его предрасполагает читателя ко вполне

определённым ожиданиям. Сюжет "Живых мощей" прост: молодая деревенская красавица несчастной

случайностью (имеется слабый намёк на бесовское вмешательство) оказалась обреченной на почти полную

неподвижность и медленное угасание едва тлеющей жизни. Замечательно, что сама Лукерья (так зовут эту

постепенно иссыхающую телом страдалицу) воспринимает своё несчастье со смиренною кротостью и

умилительным спокойствием: "Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чём я Его просить могу? Он

лучше меня знает, что мне надобно. Послал Он мне крест — значит меня Он любит. Так нам велено это

понимать".

По свидетельству Тургенева, он описал действительный случай. Какова же доля вымысла,

внесенного в литературное переложение разговора автора с Лукерьей — сказать невозможно. Но если даже

рассказчик не домыслил ничего от себя, — что определило его отбор подробностей рассказа несчастной

женщины? А подробности достойны осмысления. Трудно утверждать, сознавал то Тургенев или не

сознавал, а руководствовался лишь одной творческой интуицией (смеем это предположить), но он раскрыл

поразительную особенность внутренних переживаний умирающей: она близка к состоянию прелести. То ей

предстают в видении умершие родители, благодарящие за искупление их грехов своими страданиями, то

является Сам Христос: "И почему я узнала, что это Христос, сказать не могу, — таким Его не пишут, а

только Он! Безбородый, высокий, молодой, весь в белом, — только пояс золотой, — и ручку мне

протягивает. "Не бойся, говорит, невеста Моя разубранная, ступай за Мною; ты у Меня в Царстве

Небесном хороводы водить будешь и песни играть райские". И я к Его ручке как прильну!"

Вероятно, художественное чутьё заставило Тургенева убрать в окончательной редакции рассказ

Лукерьи о видении, когда она предстаёт страдалицей ради облегчения тяжкой доли всего народа, — это не

возвысило бы, но, напротив, снизило религиозный настрой рассказа. Не восприятие ли духовной жизни

отчасти на западнический образец определило такой отбор (или вымысел) автором помещенных в рассказе

подробностей разговора? Правда, это, как легкая рябь на поверхности воды, мало возмутило общий строй

произведения, да и все видения Лукерьи психологически вполне правдоподобны. Поразительнее иное:

отсутствие умиленности и экзальтации при упоминании о Лукерье в разговоре рассказчика с местными

крестьянами. Их восприятие, на поверхностный взгляд, вообще парадоксально: "Богом убитая, — так

заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать её —

нет, мы её не осуждаем. Пущай её!" Не умиляются — но и не осуждают!

Вот такими поразительными деталями, обнаруживающими мгновенно характер религиозности

народа, ясное трезвение его духа, — только и может явить себя подлинный художник. Такие подробности

не требуют разъяснений — на них можно лишь молча указать. Чуткому достаточно.

3

Тургенев всё более ощущал необходимость взаимодействия своего внутреннего мира с "миром

всеобщего", то есть с конкретностью социально-исторической жизни (понятие, обретенное им при

блуждании в лабиринтах немецкой философской премудрости, своего рода подмена соборного сознания).

Разумеется, нелепо было бы утверждать, будто он с этим "миром" не был связан прежде. Уже "Записки

охотника" превратили писателя в деятеля общественного, но сам он сознавал некоторую зыбкость такой

связи, ибо чувствовал: он уже перерос "Записки" и возвращаться на их уровень для него стало

невозможным.

В повестях своих Тургенев как будто отстранялся от окружавшей его социальной обыденности,

уходил то в сферы чистой мысли, то в мир глубоко интимных переживаний. Именно так он долго

представлял себе художественное творчество. Это давало большую самостоятельность, но одновременно

вело и к ещё большей замкнутости, порождало рефлексию, одиночество, страх перед жизнью, что

отразилось и в его произведениях. Опора же на истинную веру им самим ощущалась как недоступная для

него: недаром называл он себя в этом отношении "неимущим".

Чисто творческим актом стало для Тургенева освоение нового для него жанра — романа. И

одновременно это явилось выходом за пределы индивидуальности, литературным освоением новых

социальных ценностей. В романах писателя основное внимание уделяется сверхличным ценностям,

"историческим потребностям" человека, сложным взаимоотношениям индивидуума и общества.

Тургеневский роман по жанру является, прежде всего, романом общественным. Незамедлительное

отражение новых веяний эпохи сделало роман Тургенева художественной летописью современной ему