Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Автор мыслил Лаврецкого славянофилом: "Лаврецкий отстаивал молодость и самостоятельность

России, <...> требовал прежде всего признания народной правды и смирения перед нею — того смирения,

без которого и смелость противу лжи невозможна". Разумеется, многие слова, обозначающие категории

христианской аскетики, в мирском обиходе понимаются несколько иначе, по-земному облегченно, — но

всё же превознесение Лаврецким смирения дорогого стоит. В таком убеждении героя романа Тургенев

выразил своё понимание времени, хотя идеи, высказанные Лаврецким, значительно противостояли

собственным воззрениям автора. Нелишне ещё раз припомнить признание Тургенева: "Я — коренной,

неисправимый западник и нисколько этого не скрывал и не скрываю; однако я, несмотря на это, с

особенным удовольствием вывел в лице Паншина (в "Дворянском гнезде") все комические и пошлые

стороны западничества; я заставил славянофила Лаврецкого "разбить его на всех пунктах". Почему я это

сделал — я, считавший славянофильское учение ложным и бесплодным? Потому, что в данном случае —

таким именно образом, по моим понятиям, сложилась жизнь, а я прежде всего хотел быть искренним и

правдивым".

Но образ главного героя "Дворянского гнезда" имел и особый смысл для автора: это подлинно

автобиографический герой писателя, хотя биографичность Лаврецкого не в совпадении каких-либо

внешних особенностей и событий его жизни и жизни Тургенева (таковых очень немного) — а во

внутреннем их совпадении: так ясно звучит в романе мысль о покорности судьбе, о невозможности счастья:

"Что могло оторвать его от того, что он признал своим долгом, единственной задачей своей будущности?

Жажда счастья — опять-таки жажда счастья! Ты захотел вторично изведать счастья в жизни, — говорил он

сам себе, — ты позабыл, что и то роскошь, незаслуженная милость, когда оно хоть однажды посетит

человека. Оно не было полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное,

истинное счастье! Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается?"

Тургенев всё пристальнее обращается к неизменной проблеме эвдемонического типа культуры — к

проблеме земного счастья. Размышления о счастье в произведениях писателя с середины 50-х годов

становятся едва ли не ведущею темою. Стремление к счастью и невозможность обладания им... Тут

соединяются душевные муки героев с мукою личного бытия их автора.

Иным образом мысль о необходимости подчинить свою жизнь долгу связана с одним из самых

значительных созданий Тургенева — с образом Лизы Калитиной.

Недаром в своей знаменитой Пушкинской речи (1880), говоря о Татьяне, Достоевский утверждал:

"Можно даже сказать, что такой красоты положительный тип русской женщины почти уже не повторялся в

нашей художественной литературе — кроме разве образа Лизы Калитиной в "Дворянском гнезде"

Тургенева". В чем же увидел Достоевский эту красоту? В полном и безусловном самопожертвовании, в

остром ощущении невозможности "основать своё счастие на несчастии другого". "Счастье не в одних

только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа" — в этих словах Достоевского ключ к разгадке

Лизы Калитиной.

Естественное и нравственное в человеке очень часто находится в антагонистическом столкновении;

счастье и долг, натура и сознание — противоположности человеческой натуры; нравственный подвиг — в

самопожертвовании: в нём человек обретает подлинную внутреннюю свободу. Вот идеи, так отчетливо

прозвучавшие в романе "Дворянское гнездо".

Среди "тургеневских девушек" Лиза Калитина занимает особое положение. Она также обладает

целостностью характера и сильной волею, но направлены они к совершенно иной цели: не к общественно-

практической деятельности, а к углублению, духовному самосовершенствованию. Однако это не

отчуждение личности от соборного единства, но своеобразное выражение их взаимосвязи: Лиза ощущает

не просто греховность своего стремления к счастью — её пронизывает чувство вины за несовершенство

окружающей жизни, за грехи ближних своих: "Счастье ко мне не шло; даже когда у меня были надежды на

счастье, сердце у меня всё щемило. Я всё знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство своё

нажил; я знаю всё. Всё это отмолить, отмолить надо". Тургенев предвосхитил здесь одну из важнейших

идей Достоевского: каждый виноват за всё и за вся.

Самопожертвование имеет у Лизы яркую религиозную окраску, что, разумеется, никак не могло

удовлетворить критику революционно-демократического толка (а совершенство женского воспитания

вскоре попытается представить Чернышевский в "Что делать?"). Но это же должно было вызвать

неудовлетворённость и у самого автора. Лиза выбирает путь иноческого подвижничества, а такой выбор

любой серьёзный атеист должен уважать, если серьёзен, но и отвергнуть, поскольку атеист. Тоже можно