Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

рыцарских романов, конечно). Дон Кихот по-своему прекрасен в собственном идеализме, да всё же

существование таких типов не спасительно, а порой опасно для мира. Гуманистический идеал, выраженный

в Дон Кихоте полнее, нежели в любом ином типе, созданном европейской литературой, выродился в

XVIII—XIX столетиях в тип революционера, очень быстро деградировавшего от индивидуального

благородства помыслов к сатанинскому разрушительному действию. От Дон Кихота подобные деятели

восприняли именно борьбу с проступавшими на поверхности бытия последствиями греха. Но все

изменения в бытие они пытались внести на основе собственной греховности: ведь критерии истины они

усматривали в себе самих, хотя разработкой своей индивидуальности даже на уровне Гамлета они

пренебрегали. Они могли нести в мир лишь несовершенное представление о нём. В итоге оказались

способными лишь увеличивать зло в тварном мире.

Вспомним для сравнения: великие христианские подвижники выходили на служение в мир (в мир

всеобщего — если уж пользоваться установившимся здесь термином) после долгих лет духовного

восхождения по лествице спасения. Но Дон Кихоты революции в гордыне своей вовсе не считали себя

обязанными куда бы то ни было восходить: они и без того мнили себя пребывающими на высочайших

высотах.

Именно с типом деятельного революционера-преобразователя, громко заявившего о себе в

российской жизни XIX века, и пытался разобраться Тургенев, предаваясь отвлеченным рассуждениям о

литературных образах прошлого.

Художественное осмысление проблемы деятельного начала в человеке Тургенев осуществил в

романе "Накануне" (1859): "В основе моей повести положена мысль о необходимости сознательно-

героических натур — для того, чтобы дело продвинулось вперёд", — писал Тургенев И.С. Аксакову в

ноябре 1859 года, сразу же по завершении романа.

В "Накануне" Тургенев осуществил наконец то, что, казалось, давно ожидали читатели: рядом с

волевым женским характером показал столь же решительного и волевого мужчину. Можно сказать, что в

образе Елены Стаховой тип "тургеневской девушки" получил воплощение наиболее полное. Основной

чертой её стало присущее этому типу самопожертвование, только в отличие от Лизы Калитиной у Елены в

душе нет противоречия между нравственным долгом и естественным стремлением к счастью. Здесь полное

их совпадение. Натура и сознание у неё — одно целое, поэтому-то для Стаховой вначале не существует

проблемы отречения от личного счастья.

Деятельное добро — идеал Елены, связанный с её пониманием счастья. Однако в самой жажде

самоотречения есть у Елены Стаховой ещё одно важное отличие от Лизы Калитиной. Та отрекается только

от эгоистической потребности счастья и несёт на себе тяжесть ответственности за несовершенство мира,

Стахова же видит счастье в отречении от самой себя, от личностной свободы и от ответственности прежде

всего: "Кто отдался весь... весь... весь... тому горя мало, тот уж ни за что не отвечает. Не я хочу: то хочет".

Эта очень важная запись в дневнике Елены приоткрывает сущностную черту её натуры. И опасность,

какую несут в себе подобные самоотверженные деятели. Отречение от ответственности за свои действия

соединяется у подобного типа "борцов" с частой решительностью осуждения людей, даже с

безжалостностью к ним. Слабость возмущала её, глупость сердила, ложь она не прощала "во веки веков";

требования её ни перед чем не отступали, самые молитвы не раз мешались с укором. Стоило человеку

потерять её уважение (а суд произносила она скоро, часто слишком скоро), и уж он переставал

существовать для неё".

Молитвы мешались с осуждением... Характеристика явно религиозного уровня. Углубление такой

черты было бы губительно для индивидуальности, и поэтому здесь находится тот предел, далее которого

Тургенев не пожелал продолжить развитие любимого литературного типа.

Если Елена свободой своих взглядов и поступков, пренебрежением общественными

предрассудками (глубже общество не заглянуло) вызвала недовольство консервативно настроенной

читательской публики, то Инсаров не был принят даже частью критики революционно-демократического

направления. Сам Тургенев обмолвился однажды, что он уважает, но не любит своего героя. Авторская

нелюбовь не выражена открыто — для этого он слишком художник, — но сказалась в слишком

отстранённом исследовании данного типа человеческого поведения.

Инсаров, конечно, вызывает сочувствие к себе: своим бескорыстием и самопожертвованием, своей

огненной любовью к родине. Немалое значение имеет и естественная жалость к нему как к смертельно

больному человеку. Но он чрезмерно рассудочен и механистичен в своём поведении. Даже кажущаяся

простота его нарочита и непроста: Инсаров слишком зависит от собственного стремления к независимости.