Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

круга читателей, то ненадолго. Поэзия Бенедиктова в лучших, хоть и немногих образцах своих

одухотворена искренней верой и исконно православным стремлением к смирению и покаянию, — а это

верный признак истинной духовности высших проявлений его поэтического мироосмысления. Поэт знает

несомненно: спасение только в уповании на Бога; в Его помощи, в Его милосердии обретается человеком

опора всегда и всюду.

Алексея Васильевича Кольцова (1809-1842) историки русской литературы не причисляют,

кажется, к поэтам духовным, религиозным. Иные современники скорее склонны были укорять его даже в

безбожии. Но в чем же виделось это "безбожие"? В том, что поэт как будто избегал тем сугубо церковных?

Однако истинно религиозный человек и не обязан к месту и не к месту всуе употреблять имя Господне.

Кольцов — поэт истинно народный, что, несомненно, признаётся всеми за бесспорную истину.

Религиозность же народная — часто особого свойства, что и отразил поэт. Простой человек не торопится

выставить напоказ собственное отношение к Богу, тщательно укрывает его порой (что давало в своё время

религиозно нечуткому Белинскому повод объявить русский народ равнодушным к вере). Религиозность

народа, как и духовность поэзии Кольцова, сказывалась в обращении к вере в минуты скорбей и

сокровенных раздумий над важнейшими вопросами бытия.

Испытание веры совершается тем выбором, который постоянно предлагает человеку жизнь:

выбором между небесными и земными сокровищами. Как русский православный писатель, Кольцов в этом

выборе не колеблется. И он предается размышлениям о "земном счастье" (для человека эвдемонической

культуры нет важнее вопроса). И счастье это разумеет, опираясь именно на евангельскую мудрость — в

том сомневаться не приходится.

Религиозность народа, отражённая поэзией Кольцова, проявляется и в том, что, отыскивая ответы

на обступающие его вопросы, человек как бы бессознательно ищет опору в наставлениях церковных: не

мудрствуя лукаво, сознаёт в них высшую правду. Показательно здесь стихотворение "Удалец" (1833).

Обращение к Богу, к вере мы нередко видим в тех стихотворениях Кольцова, которые и не связаны

прямо с духовным поиском, а говорят о простейших жизненных ситуациях. Это так же естественно для

поэта, как дыхание, и является признаком истинности его веры.

Как всякая вера, она может и колебаться сомнением, но у Кольцова на пути к безверию заслон:

молитва к Богу с просьбой дать мудрость для постижения такого труднопостижимого противоречия. Так и

во всяком сомнении — свет не от рассудочного знания, но от Божией мудрости. Размышление над тайнами

природы ("Великая тайна", 1833) также завершается сменою тяжких дум сладостной молитвой.

Кольцов с большой поэтической силой выразил укорененную в народной жизни и народной душе

не нарочитую, но органически присущую русскому человеку бесхитростную веру. Вот и ответ на сомнение,

вот и помощь неверию. Вот и духовное прозрение: истина в любви Милосердного.

Есть среди многих прекрасных стихотворений Ивана Саввича Никитина (1824—1861) одно,

которое при всей его безыскусности и внешней непритязательности, мы можем поставить в ряд великих

шедевров русской поэзии. Недаром даже Добролюбов, не очень благоволивший к стихам Никитина,

отметил эти строки с незатейливым названием "Дедушка" (1858).

Сыскать ли более точный образ истинного христианского отношения к жизни — в миру, в бытовой

обыденности? Немногими штрихами, но полно обозначенная жизнь человека — радостное приятие всего,

что предназначено волей Божией. При физической немощи — великая духовная сила. В чём источник той

силы? Стихотворение заканчивается вопросом, риторическим по сути, ибо ответ уже дан: "И за скорби

славит Бога божие дитя". Если не мудрствовать лукаво, то в этом ведь и выявляется единственно истинная

вера, укрепляющая дух.

Вопрос о крепкой опоре не был для поэта отвлечённым: собственная жизнь его была полна многих

тягот и лишений, и обретение силы духовной стало насущной необходимостью и для него самого. Никитин

не замкнулся в своём индивидуальном бытии, ибо стремился разглядеть, ощутить одухотворяющую силу

во всём Божием мире.

Красота природы определена для поэта Божиим в ней присутствием. Этого же чувства не отнять и у

других русских поэтов, но у Никитина это ощущение, быть может, становилось особенно обострённым.

Можно сказать: наблюдать и видеть мир так приметливо, как то обнаруживаем мы у Никитина в его

пейзажной лирике, — до восхищения и любования самыми тончайшими проявлениями красоты каждого

мига бытия природы — это значит выражать свою любовь к Богу. Ибо в красоте творения отражается

всегда красота и совершенство Творца. Напротив, небрежение красотой творения есть равнодушие к его

Создателю. Никитин даже не называя имени Божьего, говорит каждой строчкой о своей любви к Нему.

Разумеется, любить природу может и безбожник. Для него в такой любви раскрывается

возможность душевного движения к Творцу, но не всякий использует такую возможность.