Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

онтологические. Действие в мире дьявола всё более влечёт сознание писателя. Впервые он касается этой

темы в сатирической повести "Дьяволиада" (1924), но ещё косвенно. Дьявольская сила, олицетворённая

двоящимся бюрократом Кальсонером, является скорее аллегорией, чем реальностью.

Роман "Мастер и Маргарита" (1929—1940) целиком отдан теме воздействия на мир сатанинского

начала в своеобразной интерпретации. Роман этот, написанный в предвоенные годы и ждавший

публикации более четверти века, стал фактом литературной жизни уже после "оттепели", оказавшись ярко

злободневным и в новую эпоху. Да и сама избранная тема определила его соотнесённость со всеми

временами.

Уже первые критики, откликнувшиеся на журнальную публикацию романа ("Москва", 1966, №11

— 1967, №1), писали, не могли не заметить реплику Иешуа по поводу записей его ученика Левия Матвея:

"Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться долгое время. И всё из-за того, что он

неверно записывает за мной. ...Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я

однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не

говорил. Я его умолял: сожги ты Бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал".

Устами своего героя автор отверг истинность Евангелия.

Различия между Писанием и романом столь значительны, что нам помимо воли нашей навязывается

выбор, ибо нельзя совместить в сознании и душе оба текста. Писатель призвал на помощь всю силу своего

дарования, дабы заставить читателя поверить, что истина в содержании романа. Булгаков не просто следует

за некими апокрифами, но сам создаёт новый апокриф, соблазняя внимающих ему.

Должно признать, что наваждение правдоподобия, иллюзия достоверности у Булгакова необычайно

ощутимы. Бесспорно: роман "Мастер и Маргарита" — истинный литературный шедевр. Но, к сожалению,

всегда выдающиеся художественные достоинства произведения становятся сильнейшим аргументом в

пользу того, что пытается внушить художник.

Не будем задерживать внимания на множестве бросающихся в глаза различий между рассказом о

событиях у евангелистов и версией писателя. Сосредоточимся на главном: перед нами иной образ

Спасителя. Знаменательно, что персонаж этот несёт у Булгакова и иное звучание своего имени: Иешуа. Но

это именно Иисус Христос.

Иешуа — это Иисус, представленный в романе как единственно истинный, в противоположность

евангельскому, измышленному якобы, порождённому нелепостью слухов и бестолковостью ученика. Миф

о Иешуа творится на глазах у читателя. Да и откуда взяться правде, если ученик был всего один (остальные,

стало быть, самозванцы?), да и того лишь с большой натяжкой можно отождествить с евангелистом

Матфеем. Следовательно, все последующие свидетельства — вымысел чистейшей воды. Так, расставляя

вехи на логическом пути, ведёт нашу мысль М. Булгаков.

Но Иешуа не только именем и событиями жизни отличается от Христа — он сущностно иной, иной

на всех уровнях: сакральном, богословском, философском, психологическом, физическом.

Он робок и слаб, простодушен, непрактичен, наивен до глупости. Мудрец ли он, булгаковский

Иешуа, готовый в любой момент вести беседу с кем угодно и о чём угодно?

Иешуа нравственно высок, но высота его — человеческая по природе своей. Он высок по

человеческим меркам. Он человек и только человек. В нём нет ничего от Сына Божия. Божественность

Иешуа навязывается нам соотнесённостью, несмотря ни на что, его образа с Личностью Христа. Однако

если и сделать вынужденную уступку, вопреки всей очевидности, представленной в романе, то можно

лишь признать условно, что перед нами не Богочеловек, но человекобог. Вот то новое, что вносит Булгаков,

по сравнению с Новым Заветом, в своё "благовествование" о Христе. Правда, ничего особенно

оригинального со времён не только древнейших ересей, но и с самих евангельских времён (ещё

правоверные иудеи отказывались видеть в Иисусе Сына Божия) тут нет. Да не в том дело. Главное, что

мышление автора романа антропоцентртно. А с таким мышлением всякий подступ к Божественному

Откровению обернётся непременно искажением, если не кощунством.

Сын Божий явил нам высший образец смирения, истинно смиряя Свою Божественную силу. Он,

Который одним взглядом мог бы разметать и уничтожить всех утеснителей и палачей, приял от них

поругание и смерть по доброй воле и во исполнение воли Отца Своего Небесного. Иешуа же явно

положился на волю случая и не заглядывает далеко вперёд. Отца он не знает и смирения в себе не несёт,

ибо нечего ему смирять. Он слаб, он находится в полной, вопреки своей воле, зависимости от последнего

римского солдата и не способен, если бы захотел, противиться внешней силе. Иешуа жертвенно несёт свою

правду, но жертва его не более чем романтический порыв плохо представляющего своё будущее человека.