Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

увенчаться успехом — объяснить не сможет никто. Даже Дракон, сумевший развратить души людские,

признаётся перед смертью, что "скроить" нечто доброе и он оказался не в состоянии: "Не поддавался

материал". Можно возразить: дракону и невозможно было преуспеть в том, ибо он носитель зла.

Справедливо. Но на что всё-таки станет опираться носитель добра Ланцелот? На зачатки того доброго, что

хранится в душах? Однако в душах таятся и стремления греховные, обретённые человеком не под

воздействием дурных обстоятельств, как в пьесе, а укоренённые первородным грехопадением, и с ними

простыми внешними воздействиями и нравственными поучениями не сладить.

Категорий первородного греха и духовной брани, вне которых проблему не осмыслить и не найти

пути к её разрешению, в пьесе нет, да и не может быть: жанр иной. Однако та же коллизия, перенесённая в

реальную жизнь, сразу обнаруживает бессилие гуманизма разрешить её: абстрактные упования на

абстрактную нравственность бесплодны. Тем не менее в среде либеральной интеллигенции, особенно

творческой, такие упования слишком живучи.

Первородная греховность будет прорываться наружу, какие бы благие намерения ни возглашали

благородные рыцари. Что её сдержит? В художественной системе Шварца (то есть в гуманизме вообще,

который она отражает) — нет сдерживающего начала. Всё пойдёт по кругу. Дракон окажется неизбежно

прав. Ланцелот — беспочвенный романтик, обречённый на поражение. Он хочет дать свободу людям? Но

свобода — обуза, тягость. (Великий Инквизитор даже Христа упрекал: нельзя было давать людям свободы.

Да ведь Христос обладает тем, чего не может быть у Ланцелота, поэтому обвинение Инквизитора,

бессильное по отношению к Сыну Божию, будет стократ справедливо, если обратить его против гуманиста-

рыцаря.) Вера в человека необходима, но она истинна при едином условии: если опирается на веру в Бога.

Нравственность сама по себе ненадёжна. Она есть дом на песке, если строится не на вере, но на

благих порывах. Да, нравственным может быть и человек неверующий, и он всю жизнь может пройти

достойно, не догадываясь об источнике своих моральных устоев. (Не обязательно же неверующий, человек

должен то непременно убивать и грабить.) Но у него нет внутреннего стержня, и он постоянно ходит как по

краю пропасти. Может не упасть и прожить достойно. Однако не вполне ли благопристойные в обыденной

жизни люди ломались и находили порой страшную судьбу? Более того, и высоконравственные люди могут

вполне искренне служить дракону. (Солженицын убедительно показал это в рассказе "Случай на станции

Кочетовка".)

А истинно верующий не может пасть? За очень редкими исключениями, не может. Многие

посмеются, наверное, таким словам. Но нарушение нравственных законов свидетельствует не о вере

человека, а об отпадении от веры. Значит, слаба была она в человеке. Истинный же верующий живёт не

только для времени, но для вечности, и знает о том, что нельзя с опоганенной душой в вечность идти —

худо будет. А неверующий такого сдерживания не имеет. В нём есть свой запас прочности ("душа —

христианка"), но нет ему должной подпитки. Так аккумулятор отдаёт, отдаёт энергию и иссякает.

Блеск и нищета гуманизма обнаруживается в идеологии тех, кого стали называть

шестидесятниками. Они хотели выбраться из тупика, в который загнала всех партийная идеология, но

лишь сумели, проплутав, в тот же тупик и вернуться.

Порой говорится: нельзя судить и осуждать того, кто искренне искал правды, кто, пусть и

ошибаясь, шёл по жизни, и страданием искупил совершённые ошибки. Но мы не судим — оцениваем.

Мы не только вправе — мы обязаны оценить их опыт, этих людей, которые каждый говорят нам:

вот я шёл своим жизненным путём, вот какие делал шаги, вот к чему пришёл — хочешь за мною? А мы,

слушая их, выбираем свою судьбу во времени и в вечности и идём вслед или остерегаемся того пути.

Потому что если тот путь завершается для кого-то гибелью, даже просто тупиком (а это тоже возможная

гибель, хоть и не столь явная), — то же может ожидать и нас.

Они искали правды, но не высшей над всем человечеством Истины, а своей социально-

эвдемонической правды, отвергая всё, что пребывало вне её узких рамок. Поэтому они громко

возмущались, видя разного рода общественные и политические несправедливости, но никто не обратил

внимания, когда начались страшные хрущёвские гонения против Церкви: это было вне сферы их интересов.

Да они и сочувствовали, пожалуй, таковым действиям властей, потому что сами были правоверными

марксистами, романтиками-большевиками.

Теперь говорят: они искали истины, и это хорошо. Нет, должны мы сказать — это плохо. Потому

что они не искали истины, но бежали от неё. Потому что они были анти-христиане. Христианин не плутает

в поиске истины, скажем вновь: Истина ему уже дана. "Поиски" часто именно уводят от Истины, от