Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

биографическая). Не случайно своей стихотворной книге, выпущенной в 1917 году, он не без вызова дал

название "Поверх барьеров". И уж если "поверх", то "поверх всего"? Недаром и герои романа у него тоже:

"поверх" — в том числе и сугубой религиозности. Религию Юрий и Лара воспринимают скорее на

эстетическом уровне, то есть на душевном. В том отразилась и особенность творчества автора романа.

В 1915 году Пастернак отчасти приоткрылся в стихотворении с названием слишком значимым —

"Душа".

Душа в конфликте со временем — не со временем конкретным, а с тем тесным пространством, в

которое она внедрена, с тем сторожем, который взирает с равнодушием на биение её муки. Душа —

пленница лет, то есть обуженной меры времени. Но ведь и художника назвал Пастернак однажды

"вечности заложником у времени в плену". Не этот ли плен делает душу тенью без особых примет? Но что

тогда есть художник? Он принадлежит вечности, время же только временный тюремщик. Время-тюрьма

мешает человеку исполнить такое служение — вот как понимает своё положение поэт.

Так раскрывается глубинная причина душевности творчества Пастернака: его тоска во времени. А

оттого и к конкретному времени он желает быть равнодушным, пребывая поверх барьеров. Только

однажды он обмолвился, что может стать укрытием от суеты временной конкретности. В стихотворении

"Бальзак" (1927) поэт с пренебрежительным недоумением взирает на суету повседневного существования

художника, нетерпеливо вопрошая:

Когда, когда ж, утерши пот

И сушь кофейную отвеяв,

Он оградится от забот

Шестой главою от Матфея?

Шестая глава Евангелия от Матфея содержит срединную часть Нагорной проповеди. В этой главе

— указание (стихи 1—6, 16—18) беречься людской славы (так это может понять художник), дарование

важнейшей молитвы человеку, молитвы Господней "Отче наш..." (19—24), а также великая заповедь о

собирании сокровищ на небе (19—24) и остерегающее предупреждение от суеты земной (25—34). И как

главный итог, "программа" всего земного бытия, указание на цель и смысл его: "Ищите же прежде

Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам" (Мф. 6,33).

Вот что должно стать прибежищем человека в его противостоянии миру греха. Довоенная лирика

Пастернака свидетельствует, что поэту это не удаётся. Суета завлекает. Или стихия, страсти, которые он

превозносил ещё в ранней поэзии? И в суете, в страстях избывается проблема вечности.

Пастернак увлёкся миражами, ибо революция его не может оставить в стороне. Пусть вызывающее

"поверх барьеров" брошено в лицо ей, она всё же являет свою власть. Он пишет ей славу, в его стихах

появляются её отзвуки. Он, наконец, восславляет Ленина (в 1923 году) по той же схеме, что и прочие.

Поэт начинает вглядываться и в революцию пристально, отыскивая в ней влекущие приметы. В

1918 году он не чужд иллюзий с религиозной окраской и не одинок, как мы знаем, в том был. Ему казалось,

что в "русской революции" (так названо было стихотворение), — "грудью всей дышал Социализм Христа".

Пастернак начал вглядываться в то, что более удалено во времени, ослабело в памяти, к событиям

1905 года. Он пишет поэму "Девятьсот пятый год" (1927) и вслед, как продолжение, поэму "Лейтенант

Шмидт" (1927).

В этих поэмах не реальное, а романтическое осмысление революции, приподнятое восхищение её

героями, прежде всего предводителем мятежа на крейсере "Очаков". Пастернаку дорога стихия, больше

чем даже конкретность событий.

Из поэм Пастернака о революции можно вынести скорее мысль о том, что не так правы были

бунтовщики, как неправы те, кто обрёк их на бунт.

Но всё же того служения, которому предавался Маяковский, у Пастернака не было.

Свою довоенную поэзию он ставил слишком высоко (до времени). Обращаясь в 1926 году к

Цветаевой, с которой ощущал, кажется, наибольшую поэтическую близость, Пастернак писал (не в

самоупоённой ли гордыне?):

Послушай, стихи с того света

Им будем читать только мы,

Как авторы Вед и Заветов

И пира во время чумы.

И не случайно он в конце жизни утверждал в одном из писем о романе "Доктор Живаго": "Эта

книга во всём мире, как всё чаще и чаще слышится, стоит после Библии на втором месте".

Но роман — это уже итог, вершина. Поэзия же довоенная лишь дальние к тому подступы. В ней

есть и сомнительные идеи и образы, её язык порой слишком сделан, изысканно тяжеловесен и манерен.

На протяжении долгого времени в поэзии Пастернака отсутствуют религиозные образы, мотивы,

сюжеты. Причиною тому была не только собственная отстранённость поэта от них, но скорее

невозможность обращения к ним по причинам идеологическим. Когда стало "можно", он начинает робко

вводить в своё творчество образы, которых прежде сторонился. Пастернак и теперь стремится уйти "поверх

барьеров" в мир интимных переживаний, в природу, которую он уподобляет поэзии.

И только в строках для себя, а не для публикации пытался поэт в природе, даже в городском