Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Старец предостерегал и от следования сердечной склонности, пребывающей в рабстве у страсти:

"...Будучи страстными, мы отнюдь не должны веровать своему сердцу; ибо кривое правило и прямое

кривит". То есть он предостерегал, прямо того в виду не имея, конечно, от предания себя такого рода

поэтическому творчеству, которое присуще именно Цветаевой. Он говорил также: "Без труда и сердечного

сокрушения никто не может избавиться от страстей и угодить Богу. Когда человек искушается своей

похотию, можно узнать из того, что он нерадит о себе и позволяет сердцу своему размышлять о сделанном

им прежде; и тогда человек сам собою навлекает на себя страсть через свою похоть".

В следовании страстям, в наслаждении страстными увлечениями (а тем паче — в возможности

выразить их поэтическим словом) человек нередко видит возможность утолить томящие его стремления.

Позволительно вспомнить в связи с этим мудрое суждение святителя Иоанна Златоустого:

"Мнимое удовлетворение, которое мы доставляем своим страстям, есть не что иное, как обманчивая

пища, которая только возбуждает больший голод и сильнейшую жажду в нашей душе, никогда не

удовлетворяя её потребностям. Как путешественник, обманутый призраками, которые нередко

представляются среди восточных пустынь, видит перед собою зеленеющие холмы и сверкающие струи

источников, по мере того, как он к ним приближается, обращаются в бесплодную и безводную степь: так

точно и всякий грешник на пути своих пожеланий, кажется, видит восхитительные картины удовольствий и

блаженства; но этот призрак удаляется по мере того, как грешник приближается к нему, и он напрасно

истощает свои силы, преследуя обольстительное видение до тех пор, пока оно наконец исчезнет, оставив

несчастного грешника в изнеможении от обманутых надежд, в томительной жажде, которая более и более

усиливается, иссушает и снедает его сердце.

Страсти подобны огнедышущим горам, которые вскоре оставляют вокруг себя опустошение и ужас.

Ничто не причиняет нам столько страданий, как действующие в душе страсти. Все другие бедствия

действуют отвне, а эти рождаются внутри; отсюда и происходит особенно великое мучение. Хотя бы весь

мир огорчил нас, но если мы не огорчаем сами себя (подчинением какой-либо страсти), то ничто не будет

для нас тяжким".

Не в этих ли словах — объяснение и неуёмности, безмерности цветаевских поэтических

стремлений, и страданий поэтических же и жизненных, равно как и трагического конца? Всё усугублялось

тем, что вожделенные миражи создавались собственной фантазией поэта, и тем несли ещё большую муку.

Все Святые Отцы единодушны в одном: пока душа подвержена страстям, она удаляется от Бога,

служит не Богу. Цветаева в этом откровенно призналась, не сознавая, кажется, подлинной причины и этой

удалённости, и гибельности избранного пути.

И все Святые Отцы согласно учат: одолеть страсти можно лишь призыванием имени Божиего,

Божией помощи. Для Цветаевой это означает отказ от поэзии. Пример для неё в этом — Гоголь: его

устремлённость к Богу, к добру обернулась отвержением искусства. Для Цветаевой поэзия или Бог. Она

выбрала поэзию.

Цветаева — поэт страсти. Ей истина и Бог менее важны, чем сильные эмоции, перехлёст страстей.

Её влекут стихии, неистовые надрывы, она вершит своё бытие в затягивающем вихре страстей и не имеет

сил вырваться из пут собственного ego. Страсти нередко рождают в поэзии Цветаевой крайности

эгоцентризма.

И одиночество.

Цветаева — крайне одинокий человек. Эгоцентрик не может не быть одиноким. Все её страсти

отчасти есть поиски средства к одолению своего одиночества. И невозможность такого одоления.

Замкнутый круг.

Эта невозможность приоткрылась ей самой в "Поэме Конца" (1926), поэме "разразившегося

женского горя", как писала она Пастернаку. Трагично (она сама это разъяснила): герой хочет любви по

горизонтали, а героиня (alter ego автора) — по вертикали. Автору всё-таки хочется видеть в любви нечто

большее, чем взрыв страсти. В книге "Земные приметы" (1924) есть поразительная по глубине догадка:

"Любить — видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители". Вот что значит

любить по вертикали. Но ведь Бог "задумал" человека, как о том говорил авва Дорофей, наделённым

добродетелями, но не страстями. Страсти же все — горизонтальны. Они — следствие перевородно-

греховной повреждённости, а не Замысла. Приверженностью своей страстям Цветаева сама ввергла себя в

замкнутый порочный круг, откуда нет возможности "вертикального" выхода.

Свою природу Цветаева почувствовала чутко. В обращении к неверному возлюбленному ("Идите

же! — мой голос нем...", 1913) она возносит как укор:

Какого демона во мне

Ты в вечность упустил!

Пусть тут отчасти и молодая гордыня, но ведь и гордыня из того же источника.

Цветаева — ибо нельзя отделить её от лирической героини собственных стихов — рано