Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

искушениях нерадостных лет эмиграции обрести и прочим указать подлинную опору, которая только и

может дать любому человеку возможность одолеть тягчайшее уныние, светло воспринять всё, что

ниспосылается судьбою. Он всегда сознает действие Промысла, направленного к конечному благу нашей

жизни. Здесь Зайцев оказался близок Шмелёву, хотя мерой дарования он всё же уступал старшему собрату

и путь его к постижению этой мудрости оказался отличным от шмелёвского.

Ни лета Господня, ни богомолья в его жизни не было. Семья его была безрелигиозна.

О раннем Зайцеве все критики и исследователи согласно говорят как об импрессионисте.

Своеобразие его произведений не в материале эстетического отображения, но в самом характере

восприятия писателем этого материала, в эмоциональном переживании мира во всех его проявлениях и

оттенках.

Внешнее своеобразие прозы Зайцева оставалось во многом как будто неизменным. Но внутренняя

наполненность образного мировидения его менялась.

Уже в раннем творчестве Зайцев устанавливает самоценность всех крупиц бытия, спешит их

запечатлеть, угнаться за ускользающим временем — и в том, несомненно, близок именно

импрессионистам.

Писатель лишь тогда сможет поведать нечто подлинно глубокое о жизни, когда в основу

миропостижения положит истинно религиозное осмысление мира. Всё остальное останется пустой забавой.

У раннего Зайцева заметны и проблески религиозных тяготений, порой неопределённо-мистических по

характеру. И неудивительно, так как побудительным толчком стало здесь изучение Вл. Соловьёва со всеми

его соблазнами. Однако нам сейчас важны прежде не блуждания и заблуждения (пусть это станет

предметом особого исследования), а вехи Истины, которые несомненны на пройденном том пути.

Так, в переживаниях героя рассказа "Изгнание" (1910) отражено настроение, пусть даже дальние

отсветы настроения самого Зайцева, хотя внешние события жизни этого человека, конечно, не совпадают с

собственными авторскими. Герой рассказа, всецело ушедший было в политическую борьбу и оказавшийся

в изгнании, постепенно начинает ощущать фальшь своего положения, бессмысленность всей общественной

возни — и под влиянием чтения Евангелия, давшегося ему нелегко, рвёт с прежней жизнью, решает начать

жизнь на новой основе. От сомнения к сомнению, но и ко всё большему укреплению в вере совершается

жизненное движение человека. И опора всегда — слово Божие.

В небольшой повести "Грех" (1913) для центрального персонажа, совершившего не одно

преступление и оказавшегося в итоге на каторге, а затем на поселении, истинным жизненным утешением

становится обращение к Писанию: "Ибо для сердца, прошедшего сквозь печаль и мрак, всегда близки будут

слова псалмопевца. Вместе с ним и я скажу в заключение о себе и всей своей жизни: "Помилуй мя, Боже,

по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих".

Отчасти выбивающееся из общего русла "серебряного века" направление ума. У дореволюционного

Зайцева подобное нечасто, но отыскать можно. Так, крупицы религиозных настроений и исканий

обнаруживаются в первом романе писателя "Дальний край" (1913). Роман посвящен более проблемам

общественным, осмыслению революционной идеи. Но показательно, что один из центральных персонажей,

Степан, с самого начала последовательный революционер, именно под влиянием Евангелия приходит к

христианскому убеждению. От революционной борьбы Степан переходит к проповеди новых открывшихся

ему начал жизни. Здесь отчасти явная перекличка с повестью Толстого "Божеское и человеческое", хотя и

без толстовских соблазнов.

Описания религиозных состояний человека у раннего Зайцева чаще схематичны, суховаты.

Несколько раз, например, он пытался описать Пасхальную ночь, но далее отдельных внешних примет

происходящего его эстетическое видение, кажется, не распространяется.

Годы войны и революции как будто вызвали у Зайцева некоторую внутреннюю растерянность.

Бытие вдруг начинает представляться отчасти нереальным, туманным, призрачным.

В описаниях Зайцева предстаёт жизнь, не наполненная истинной верой. Сам быт персонажей

Зайцева безрелигиозен, даже внешне. На что опереться?

Но почему мы всё как будто навязываем писателю необходимость какой-то религиозности? Не

насилие ли это над его творческим тяготением?

Нет. Правомерно говорить о религиозности именно потому, что писатель сам пришёл к ней, хотя

вначале она лишь в намёках обнаруживается у него. Наше дело не навязать, а выяснить, когда произошёл

коренной сдвиг в его эстетической системе от некоторой теплохладности к искренности веры. Это нам

необходимо, для нашего внутреннего опыта.

Промысл всегда благотворно воздействует на душу человека в ниспосылаемых испытаниях.

Лихолетье революции, вызвавшее вначале растерянность, помогло переосмыслить прежние убеждения. И

те произведения, которые написаны были Зайцевым перед отъездом из России (это произошло в 1922 году)