Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

свои конфликты, свои маленькие драмы, свои страдания и сомнения. Главное, автор снова напоминает о

том, чем может укрепить себя человек: верой в Промысл. Конечно, не случайно, что важнейшие свои

мысли Зайцев поручает высказать священнику, о. Мельхиседеку (один из обаятельнейших образов во всём

творчестве писателя). Вот что говорит православный батюшка — (и это не его мудрость, и не самого даже

писателя, но Церкви всей): "Когда вы молитесь, вы с высшим благом соединены, с Господом Иисусом — и

Его свет наполняет вас. Лишь в этом свете и можете стать выше человеческих чувств и страстей. ...И

смириться, и полюбить ближнего цели столь высокие, что о достижении их где же и мечтать... Но

устремление в ту сторону есть вечный наш путь. Последние тайны справедливости Божией, зла, судеб мира

для нас закрыты. Скажем лишь так: любим Бога и верим, что плохо Он не устроит..."

Плохо Он не устроит... Эта мысль помогает уяснить отчётливее, что сама вера в Промысл зиждется

на истине "Бог есть любовь" (1Ин. 4,8). Если любовь, то и не может сделать плохо — ведь так просто.

О. Мельхиседек разъясняет ещё один вопрос, звучащий злободневно всегда и везде, вне

зависимости от времени и места. Это вопрос: чем отличается христианин от всех прочих?

"Может быть, так следует ответить: нам дальше видно, но с нас и больше спросится. ...Какие бы ни

были, нам уже потому легче, что мы знаем, куда глядеть".

Всё это слишком важно, ибо здесь приближённо к обыденному сознанию разъясняется смысл веры

христианской, верное понимание практического преломления этой веры.

Борис и Глеб — два имени-близнеца, нераздельные в сознании всякого русского православного

человека. Поэтому слишком прозрачно обозначил Борис Зайцев именем Глеб своего автобиографического

героя в тетралогии "Путешествие Глеба". В неё входят: романы "Заря" (1937), "Тишина" (1948), "Юность"

(1950), "Древо жизни" (1953). В них — осмысление собственного жизненного опыта. (Но и иное, конечно:

свойственная всякому автору в автобиографическом жанре попытка не упустить в небытие, удержать в

памяти и отпечатлеть навсегда в слове мгновения ускользающего времени собственной жизни.)

Два исконно заложенные начала определили судьбу Глеба: бессознательное знание бытия в

близости Бога и эгоцентрическое обособление в себе (усугублённое безбожием среды, в которой выпало

ему вырастать). Это и у каждого человека, это всех нас объединяет. Различаемся же мы лишь

индивидуальным своеобразием жизненных обстоятельств да, самое главное, нашим выбором между тем

или иным началом, да предшествующей этому выбору борьбой между ними в нашем внутреннем человеке.

И нам эти различия не безразличны, ибо, обогащенные принятым в себя сторонним опытом, мы одолеваем

в себе же наше разъединение с ближними.

Автор о герое (о себе!) именно в этом смысле сказал: "Бог с ним с Глебом лично, но ведь он такой

же (ребёнок, позже подросток, юноша), как тысячи других, значит, говорить о его исканиях цели

жизненной, томлениях, сомнениях религиозных и пути приближения к Истине, о его попытках творчества

и культе творчества — значит, говорить о человеке вообще. А ведь это, пожалуй, и не так не нужно?" ("О

себе").

Глеб с детства живёт в ощущении духовной полноты бытия:

"Благословен Бог, благословенно имя Господне! Ничего не слыхал ещё ни о рае, ни о Боге

маленький человек, но они сами пришли, в ослепительном деревенском утре..."

Писатель поверяет своё детское состояние духовной высотой Писания, в нём находя подтверждение

истинности собственных переживаний, и в себе же отыскивает соответствие высоким образцам:

"На всяком месте владычества Его благослови, душе моя, Господа"... Глеб не знал псалмов, о царе

Давиде не имел представления. Но восторг бытия был уже ему знаком".

Тоже важно, что Псалтири ребёнку в руки никто не давал. О том теперь во всех биографиях пишут,

цитируя самого Зайцева: о безрелигиозности родителей, о том, что миновали его в детстве и Оптина, и

Саров, возле которых приходилось бывать, даже жить в ранние годы, да так и не узнать.

"В Устах от Дашеньки и от устовских баб слышал Глеб об Оптиной и даже о старце Амвросии. Но

всё это шло мимо. Сам он ничего ещё вообще не смыслил, старшие же были далеки от "такого": "это" для

"простых", мы же баре, нам не надо никаких Амвросиев".

Заметим, что это типичное рассуждение, которое слишком знакомо по западнической идеологии

той эпохи. Трудно было одолеть это, не всем удалось.

Утверждаемая как принцип сознательная бездуховность приучает героя к убеждённости, "что всё

лишь вокруг него, Глеба, вертится". А Церковь воспринимается как нечто чуждое, даже пугающее.

Вот так, между одним и другим, обречена на выбор душа. Между равнодушием и внутренним

ощущением Горнего.

Укрепляют незаметно наставления глубоко духовные, которые жизнь вкрапливает в обыденное своё

течение как бы исподволь, но врезает в память, так что в нужный срок они оживают в душе. Такие