Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

наставления получил и Глеб в пору своей особенной отроческой теплохладности. Мудрый преподаватель

училища, в котором мальчик одолевал премудрость человеческую, подсказал однажды необходимость

постижения Истины:

"Вера иногда даётся тяжело-с, опытом жизни. Но чем больше живёшь, тем труднее переносить

жизнь, тем более нуждаешься в непреложности Истины-с. И если в Истину по-настоящему верить, то и

жизнь надо принимать не рассуждая, как урок, заданный нам Творцом, приятно или неприятно, выполняй,

да, я вам говорю по собственному опыту. Нравится или не нравится..."

Мудрый человек научал, по сути, принимать волю Промысла. Глубочайшее же раскрытие идеи

Промысла дал Глебу священник, преподаватель Закона Божия о. Парфений:

"Вот он, Божий мир. ...Да, пред нами. А над ним и над нами Бог. Им всё полно! Разве вы не

чувствуете? ...Главное знайте — над нами Бог. И с нами. И в нас. Всегда. Вот сейчас. "Яко с нами Бог".

...Доверяйтесь, доверяйтесь Ему. И любите. Всё придёт. Знайте, плохо Он устроить не может. Ни мира, ни

вашей жизни".

Можно сказать, вот точнейшее понимание Промысла: плохо Он устроить не может. Писатель так

принял эту мудрость в себя, что эти слова дал высказать иному своему персонажу, тоже духовному лицу, о.

Мельхиседеку в романе "Дом в Пасси".

Общее название тетралогии "Путешествие Глеба" повторено в завершающей главе последнего тома.

Оно и вообще символично: главный герой представлен как странник, одолевающий море житейское в

бурях испытаний и ошибок, ищущий своего пути и приходящий постепенно к сознаванию истинных

ориентиров, его отмечающих. Укрепляет человека в том сознавании чувство родины, ощущение своей

неразрывной связи с ней. Поэтому путешествие, в конце повествование Глеб совершает к рубежам России,

доступным для него лишь в обозреваемости извне, но и тем дающей душевную поддержку.

О самом внутреннем единстве своём с родиной, с Россией, писатель сказал определённо: "Вообще

годы оторванности от России оказались годами особенно тесной с ней связи в писании. За ничтожным

исключением всё написанное здесь мною выросло из России, лишь Россией и дышит".

Зайцев многократно повторял едва ли не одну из важнейших для себя мыслей: русский человек

должен очиститься своим покаянием перед Россией, беды которой — на его совести прежде всего. В

проникновенном "Слове о Родине" (1929), излучающем из себя слишком сильное чувство любви к России,

есть и горькое признание о годах перед катастрофой:

"Никак нельзя сказать, чтобы у нас, у просвещённого слоя, воспитывалось тогда чувство России.

Скорей считалось оно не вполне уместным".

И это предстояло избывать в испытаниях чужбины, в печали о невозвратимом, которые одолеть

можно было лишь через покаяние, — а покаяние давало и ясное сознавание промыслительности

ниспосланного. Приятие же Промысла давало силы для покаяния — тут всё слишком тесно связано, так что

одно становится и причиной, и следствием другого.

В России таится для Зайцева — Святая Русь. Так он помышлял назвать и книгу своей духовной

прозы (она вышла после смерти его). Само своеобразие русской святости запечатлено было, по его

внутреннему видению, в задушевном облике России. Поэтому нераздельны были для него обликом Русь и

великий святой её, преподобный Сергий, житие которого писатель осмыслял в книге, осуществлённой

вскоре после расставания с родиной: так он закреплял память о ней.

Для Зайцева одно из полнейших выражений России — русская литература, которую он несколько

раз называет "христианнейшей из всех литератур мира". В "Слове о Родине" он утверждал: "...живя у себя

дома, в прежней, мирной России, мы сызмальства питались Пушкиными и Гоголями, отрочество наше

озарял Тургенев, юность Лев Толстой, позже пришёл Чехов. Мы выросли во мнении, что литература наша

очень хороша, но она — продолжение всего нашего склада"

А уже на склоне дней своих (в 1959 году) Зайцев раскрыл важнейшее, что он разумел, называя

русскую литературу христианнейшей:

"Чувство Бога и сочувствие человеку животворит весь наш девятнадцатый век, на который по

Тайне Промысла выпали величайшие дарования литературы нашей..."

То есть приближённость литературы русской к следованию двуединой заповеди о любви к Богу и к

ближнему своему (Мф. 22,36-40).

Осмысляя уроки русской литературы, Зайцев, помимо мелких работ, оставил три крупных

литературных портрета: "Жизнь Тургенева" (1932), "Жуковский" (1951) и "Чехов" (1954). По сей день (и

надолго) они остаются образцовыми в своём роде.

Зайцев строит свои жизнеописания не как литературовед, а как художник, он создаёт эстетический

и психологический прежде всего портрет каждого из избранных им писателей. Но заметно, как от портрета

к портрету углубляется духовное видение автора. В повествовании о Тургеневе Зайцев почти не опирается

на собственно тургеневское творчество: оно порой лишь малоразличимый фон для событий жизни