Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя идеально чёрными вечностями. Разницы в их

черноте нет никакой..."

Вот так сразу здравый смысл (безумие перед Богом) ставится над верой, обозначенной как

вдохновенное суеверие. Вечность воспринимается как абсолютное ничто, как чёрная дыра, засасывающая в

себя бытие. И она, тем самым, есть отрицание смысла бытия.

Верующий может занудно твердить, что вечность есть принадлежность подлинного Света,

художник не снизойдёт даже до презрительной усмешки: для него свет здесь, там — тьма беспросветная.

Что же остаётся человеку? Время. Само сознавание погружения во время он сознаёт как своё второе (и

подлинное) крещение: "При этом втором крещении, более действительном, чем первое (совершённое при

воплях полуутопленного полувиктора, — звонко, из-за двери, мать успела поправить нерасторопного

протоиерея Константина Ветвеницкого), я почувствовал себя погружённым в сияющую и подвижную

среду, а именно в чистую стихию времени, которое я делил — как делишь, плещась, яркую морскую воду

— с другими купающимися в ней существами".

И не стоит напоминать о вере в едино крещение во оставление грехов — писатель обладает иным

мировидением. Первое-то крещение у него в подсознании соединилось с мыслью о смертельной опасности.

Второе крещение — погружение во время. Как одно из проявлений времени можно воспринять

цветовое многообразие мира. В самом деле, цвет зависит от длины световой волны, то есть и от частоты

колебаний чего-то не вполне понятного для нас, то есть от качества времени в итоге. Цвет — признак

времени? Недаром ведь время сияет для него. Набоков погружается во время как в стихию цвета, всё

вокруг окрашивается для него в те или иные тона, даже звуки, даже буквы. Не от особого ли этого

ощущения цвета его любовь к бабочкам?

А всё же цвет в набоковском восприятии — это иллюзия времени внутри безбожного

миропостижения, при котором реальное наполнение времени отталкивает и наводит уныние, ибо цвет

становится в нём лишь преломлением тварного, но не Божественного света. Оттого так манит человека

любая измышленность, мир нереально-идеальных построений. Ему нравится любая игра, ибо: "обращаясь к

художественному произведению, нужно всегда иметь в виду, что искусство — божественная игра. Эти два

элемента — божественности и игры — равнозначимы. Искусство божественно, ибо именно благодаря ему

человек максимально приближается к Богу, становясь истинным полноправным творцом".

Знакомые идеи и неоригинальные. К тому же отождествление Божественного начала с игровым —

хула на Духа.

Помимо цвета, помимо литературы, дающей возможность ощутить себя властителем любой

измышленности, его влёк к себе и виртуальный мир шахмат (тоже игра). Даже более чем виртуальный:

виртуальный в степени.

Всякая игра по-своему моделирует реальность и оттого виртуальна по отношению к этой

реальности. Набоков избирает для себя виртуальный мираж игры. Он — шахматный композитор,

составитель этюдов и задач, а это есть измышление относительно игры: всякая композиция искусственно

являет собой то, что в реальной игровой ситуации не воспроизводится.

Разумеется, одно дело жить и действовать, другое сочинять искусственные ситуации и переживать

их, забывая о жизни. Всякое искусство — вдохновенное измышление. Тем порой оно и опасно. Опасно,

поскольку погружает человека в стихию миражей. Набоков то сознавал, недаром признавался, касаясь

своей шахматно-композиторской деятельности: "Меня лично пленяли в задачах миражи и обманы,

доведённые до дьявольской (! — М.Д.) тонкости, и, хотя в вопросах конструкции я старался по мере

возможности держаться классических правил, как, например, единство, чеканность, экономия сил, я всегда

был готов пожертвовать чистотой рассудочной формы требованиям фантастического содержания".

Уже и внутри измышления — тяга к его сугубой миражности. В этом для Набокова шахматы и

литература — едины. Тут парадокс: стремление превратить измышленную ситуацию в живую реальность,

ибо живая реальность — тягостна.

Человека, тянущегося к миражам жизни, заставляют вовлекаться в отталкивающую реальность. Вот

содержание всех романов Набокова. Быть может, ярче всего это выразилось в одном из самых

совершенных его созданий — в романе "Защита Лужина" (1929). Кажется, это автобиографическое

произведение (не в обыденном смысле, разумеется), в котором дана модель взаимоотношения писателя с

миром. Не передал ли здесь писатель своему персонажу, как когда-то Гёте Вертеру, собственный кошмар,

чтобы избавиться от него?

Лужин — шахматист-композитор, которого жизнь заставляет быть игроком-практиком. Он

стремится жить бесплотностью творческой страсти, погрузиться в бестелесный мир шахматных

представлений. Он брезгливо не может жить среди людей. Это не для него. Он одинок всегда и во всём,