Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

исторической литературы: "Алексей Божий человек" (1925), "Сердце Авраамия", "Царь Давид" (1945),

"Оптина Пустынь" (1929), "Иоанн Кронштадтский" (1929), "Около св. Серафима" (1933), "Митрополит

Евлогий" (1948), "Знак Креста" (1958) и др.

Нужно заметить, что в эмигрантской прозе Зайцева складывается то стилевое своеобразие, которое

делает её различимой с первых фраз. Внешне она становится сдержаннее, и это является следствием особой

деликатности автора при обращении к волнующей его теме. Говорят, стиль есть человек. Это верно и по

отношению к Зайцеву.

Принимая в сердце православную мудрость, Зайцев постиг важнейшее: Православие предлагает

путь, но это путь не к земным благам, не к благоденствию (напротив, он предполагает многие трудности), а

к Истине. То есть сокровища небесные не дадут желанного благоденствия житейского — вот что должен

мужественно усвоить стремящийся вступить на путь Христов. В этой мысли — особый, не столь легко

принимаемый ответ на вопрос об опоре жизненной.

Вот обозначение той резкой черты, которая разделяет мир. Как будто давно это известно в

Православии. А и по сей день злободневно, и всегда таким останется.

О православной духовности размышлял Зайцев, посещая Афон, которому посвятил особую книгу.

Это, конечно, не в прямом смысле богословие, но отчасти богословское наблюдение, помогающее в

начальном приближении понять самую суть православной веры.

Писатель делает конечный вывод о несравненно большей высоте монастырского миросозерцания,

нежели того, что становится привычным в суете секуляризованного, погрязшего в "просвещённости" мира.

"В своём грешном сердце уношу частицу света афонского, несу её благоговейно, и что бы ни

случилось со мной в жизни, мне не забыть этого странствия и поклонения, как, верю, не погаснуть в ветрах

мира самой искре".

Едина по осмыслению бытия с "Афоном" и книга "Валаам" (1936). Посещение Валаама было и

прикосновением писателя к родной земле, ибо и временно находившийся вне формальных рубежей России,

Валаам был местом русским, а это рождало в душе чувства особые. На Валааме искал и находил Зайцев то

же, что и на Святой Горе: мудрость более высокого понимания всех проявлений жизни. И здесь находил он

удивительные характеры, влекущие душу к себе своею духовной силой. И здесь за внешним спокойствием

угадывал признаки внутренней брани с врагом.

На Валааме услышал он глубокие слова монастырского игумена при пострижении одного из

монахов в схиму — и в тех словах выражен был один из важнейших законов духовной жизни:

"...Путь духовной жизни в том и состоит, что чем выше человек поднялся в развитии своём

внутреннем, тем он кажется себе греховней и ничтожнее, — тем меньше сам в своих глазах рядом с миром

Царства Божия, открывающегося ему. Он лучше нас видит тот мир, в его свете легче различает свои

слабости и несовершенства. Так в тёмной комнате не видно пыли, в освещенной отражённым светом

многое уже видно, а если в неё попадёт сноп солнечных лучей, то и сам воздух оказывается полон

пылинок".

Это уже высокое богословие. Можно сказать, не собственные же то суждения писателя. Да, так. Но

и чтобы услышать нужное, выделить, другим сообщить также необходимо иметь некоторое знание о

предмете рассуждений слышимых.

Уже по иному поводу, после посещения небольшого русского монастыря в Сен-Жермен де Фли

(читатель знает его по роману "Дом в Пасси"), Зайцев сделал непреложный вывод:

"Истинный монастырь всегда радостен".

Конечно, имеется в виду здесь не обыденная житейская радость, но духовная: радость медленного

движения к Свету, стяжаемому незаметным подвижническим трудом. Радость — то, что противоположно

унынию.

Зайцев уже не сомневается: в основе подлинной радости жизни пребывает смирение. Конечно, это

истина известна в Православии искони, но любая духовная истина должна быть подлинно пережитой в

глубинах сердца, чтобы стать своей, а не сторонней для человека.

Неразрывную связь этих важнейших духовных основ — смирения, приятия воли Промысла и

радости светлой Зайцев запечатлел в одном из позднейших, и как бы итоговых своих созданий, в

небольшой повести "Река времён" (1964).

"Хаосу, крови и безобразию противостоит гармония и свет Евангелия, Церкви".

Отметим, Евангелие (Слово Божие) и Церковь (Тело Христово) для Зайцева нераздельны — и вне

этого единства нет спасения.

5

Среди русских зарубежных писателей (то есть тех, кто вошёл в литературу именно там, за

пределами отечества) Владимир Владимирович Набоков (1899—1977) — на первом месте. Это уже

бесспорно. Как бесспорно и утвердившееся мнение о сугубой бездуховности творчества Набокова.

Он вошёл в жизнь и пребывал в ней со странным и жутким ощущением (как и многие, но ведь

художник всё острее переживает):

"Колыбель качается над бездной. Заглушая шёпот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит