Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

"Любопытно, докуда последует воображение читателя за молодыми влюблёнными после того, как я дам им

отставку". Он зовёт выйти за пределы повествования. И ясно как бы намекает: вот дверь за пределы

земного бытия. В призрак бытия...

Само же оно, бытие это, насыщено неистребимой пошлостью жизни, умиротворяемой лишь грёзой.

Герой романа "Камера обскура" (1932), утративший зрение, живёт создаваемой его ближними ложью — и

счастлив. Познание правды становится для него смертельным.

Писатель во всех романах погружает воображение в поток мечтательного существования, окутывая

всё облаком душевных впечатлений, увековеченных набоковским воспроизведением в слове.

Образная система у Набокова — совершенна, до малейших подробностей. Его фразы выписаны

чётко-звучно, чувство ритма прозы у него безупречно. Это всё прекрасно, но для чего, какой цели служит

всё это? Стыдно даже рассуждать о том, имея поводом творчество Набокова. Его совершенство

"самодостаточно".

Поэтому-то Набоков — писатель не русский. Сам идеально-выверенный стиль его прозы словно

прекрасный перевод с какого-то иностранного языка. Самоценные образы, вся поэзия набоковского

творчества привязывают человека ко времени, а полезно было бы поразмыслить и над вечностью.

Писателю же тягостна эта абсолютно тёмная вечность, ему мало дела до человека с его нуждами. Он

наносит упреждающий удар, предчувствуя укоры в том: "Настоящему писателю должно наплевать на всех

читателей, кроме одного: будущего, — который, в свою очередь, лишь отражение автора во времени".

Можно ли выразиться яснее? Эгоцентризм, доходящий до абсолютного аутизма. И до крайнего

одиночества. Человек самообособляется — это было болью ещё у Достоевского. Но Набоков не терпел

Достоевского.

Набоков живёт в кристально чистом разреженном воздухе, в идеальном одиночестве, ему мало дела

до прочих (его раздражает их "пошлость"), он погружён в свой мир призраков бытия, в комбинации

измышленных миражей, в литературу. Поэтому для него подлинная героиня его книги — именно

литература, в чём он признаётся не без издёвки над читателем, а вовсе не та особа, которую наивные

глупцы могут принять за героиню.

Что же постиг он в литературе?

Набоков явил абсолютное совершенство в постижении самой материи литературного творчества,

словесного мастерства, образного своеобразия, разного рода технических приёмов. И абсолютное

нечувствие к духовному.

Парадокс в том, что будучи духовно слепым, Набоков видел в Пушкине, Гоголе, Тютчеве и

Толстом своего рода четыре краеугольных камня, на которые опирается его собственное творчество.

Напряжённые духовные искания этих писателей прошли мимо его сознания.

В блистательной книге о Гоголе Набоков показал себя тонким наблюдателем, обнаружившим в

художественной ткани гоголевской прозы то, до чего не смогли бы додуматься никакие исследователи, ибо

он постигал и оценивал литературу не извне, а изнутри. Однако он просто не в состоянии был постичь в

Гоголе главного: православного духа миросозерцания. Для Набокова это лишь пустой звук.

Достоевский, осмысляемый вне Православия, не может быть постигнут в полноте. Набоков доказал

это. Его рассуждения о "Преступлении и наказании" не подымаются выше уровня сочинения ученика

советской школы. Ему хочется "развенчать Достоевского", но это походит на потуги слепорождённого,

вознамерившегося раскритиковать цветовую палитру великого живописца. Так и Набоков: в Достоевском

для него остаётся за семью печатями духовное содержание. Он признаётся: "Раз и навсегда условимся, что

Достоевский — прежде всего автор детективных романов, где каждый персонаж, представший перед нами,

остаётся тем же самым до конца, неизменным в своих привычках и особенностях, и что все герои

действуют в том или ином романе, как опытные шахматисты в сложной шахматной партии".

Вот — Александр Иванович Лужин, пытающийся осмыслить жизнь по канонам шахматной партии

(а ведь это только к самоубийству может привести). У Достоевского ключ к расшифровке смысла —

Евангелие. Для Набокова существует лишь набор шахматных правил и ходов. Так он, не подозревая о том,

выдал себя.

Центральный эпизод "Преступления и наказания", чтение Соней Евангелия по просьбе

Раскольникова, Набоков разбирает с неподражаемой самоуверенностью — и ровным счётом ничего не

понимает в нём. "Убийца и блудница за чтением Священного Писания — что за вздор! Никакой

художественно оправданной связи между гнусным убийцей и несчастной девушкой не существует".

Разъяснять глухому достоинства симфонии Моцарта — тщетное занятие. Но стократ неподсильнее

растолковать евангельский смысл романа Достоевского тому, кто за действиями людей видит только ходы

шахматной партии. Можно ли шахматную партию оценивать с позиции религиозных заповедей? Того, кто