Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

ругательств. (Как сказал эмигрант Авторханов: там это писалось на стенах уборных, а здесь — в книгах.)

Уже по этому можно судить об их художественной беспомощности. Другие, ещё обильнее, — в

распахнутый секс. Третьи — в самовыражение, модное словечко, высшее оправдание литературной

деятельности. Какой ничтожный принцип. "Самовыражение" не предполагает никакого самоограничения

ни в обществе, ни перед Богом. И есть ли ещё что "выражать"? (Замоднело это словечко уже и в СССР.)

А четвёртым знаком ко всему тому — выкрутасный, взбалмошный да порожний авангардизм,

интеллектуализм, модернизм, постмодернизм и как их ещё там. Рассчитано на самую привередливую

"элиту". (И почему-то отдаются этим элитарным импульсам самые звонкие приверженцы демократии; но

уж об искусстве широкодоступном они думают с отвращением. Между тем сформулировал Густав Курбе

ещё в 1855: демократическое искусство это и есть реализм.)

Так вот это буйное творчество сдерживала советская цензура? Так — пуста была и трата сил на

цензурный каток, коммунисты-то ждали враждебного себе, противоборствующего духа.

И почему же такая требуха не ходила в самиздате? А потому, что самиздат строг к

художественному качеству, он просто не трудился бы распространять легковесную чепуху.

А — язык? на каком всё это написано языке? Хотя сия литература и назвала сама себя

"русскоязычной", но она пишет не на собственно русском языке, а на жаргоне, это смрадно звучит. Языку-

то русскому они прежде всего и изменили (хотя иные даже клянутся в верности именно — русскому

языку).

Получили свободу слова — да нечего весомого сказать. Развязались от внешних стеснений — а

внутренних у них не оказалось. Вместо воскресшей литературы да полилось непотребное пустозвонство.

Литераторы — резвятся. (Достойным особняком стоит в эмигрантской литературе конца 70-х годов

Владимир Максимов.) В другом роде упадок, чем под большевистской крышкой, — но упадок. Какая у них

ответственность перед будущей Россией, перед юношеством? Стыдно за такую "свободную" литературу,

невозможно её приставить к русской прежней. Не становая, а больная, мертворождённая, она лишена той

естественной, как воздух, простоты, без которой не бывает большой литературы.

Да им мало — расходиться по углам, писать, затем свободно печататься, — их потянуло теперь на

литературные конференции ("праздник русской литературы", как пишет нью-йоркская газета), пошумней

поглаголить о себе и смерить свои растущие тени на отблеклом фоне традиционной русской литературы,

слишком погрязшей в нравственном подвиге, но, увы, с недоразвитым эстетизмом, который как раз в

избытке у нынешних. По наследству ли от ССП они считают: чем чаще собираться на пустоголосье

литературных конференций, тем больше расцветёт литература? ...А Синявский и тут не удерживается от

политической стойки: опять — о "пугающей опасности русского национализма", верный его конёк много

лет, почти специальность; ещё и с лекциями об этой пугающей опасности колесит ведущий эстет по всему

миру.

Но вот ужасная мысль: да не модель ли это и будущей "свободной русской литературы" в

метрополии?.."

Именно, Александр Исаевич: модель...

Эмигрантская литература "третьей волны" продемонстрировала ещё раз вырождение всё того же

гуманизма, которым пытались взбодрить себя простодушные шестидесятники. Они же ведь и ринулись за

рубежи, оправдывая себя гонениями власти (когда старые матёрые волки соцреализма не желали их к

жирному пирогу поближе подпустить). А идеалы-то прежние оказались исчерпанными, и вдруг

обнаружилось, что сказать просто нечего. Строили на песке, вот и обрушилось. Начали выпендриваться —

кто во что горазд. Да кого там на Западе удивишь чем-либо? Написать страницы сплошной матерщины?

Эка невидаль!

Хуже, что всё это теперь обрушивается, как пророчески предвидел Солженицын, на русскую

культуру (но речь о том впереди). Запад поддерживал эту вакханалию, ибо предчувствовал: вот где гибель

того духовного начала, которое ему так ненавистно, вот что надо поддерживать и пестовать. Русофобия

Синявского — этим демократам, как бальзам на старые раны.

Среди разношёрстной эмигрантской литературы "третьей волны" есть лишь один большой и

истинный писатель — Владимир Емельянович Максимов (Лев Алексеевич Самсонов; 1930-1995).

Справедливо и Солженицын его выделил. (Самого Солженицына, напомним, мы в эмигрантской

литературе не числим.)

Биографы и исследователи отмечают некоторое сходство в судьбе и в особенностях раннего

творчества между Максимовым и Горьким. Максимов также много странствовал по земле, искал правды,

отобразил эти поиски в своих произведениях. Во многом он совпал и с молодёжной прозой 60-х годов (а

вошёл он в литературу именно тогда): его герои также не хотят мириться со сложившимся бытием и бытом,

"выламываются из среды", становятся странниками (в прямом и в переносном смысле), упорно ищут иного