Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

Через осмысление этого раскрывается значение слов, которые один из персонажей романа,

священник Георгий, говорит Петру Лашкову:

— У меня нельзя отнять то, что во мне и со мной. Вам труднее — вы атеист. Вы идёте против своей

природы.

Против своей природы? И вспоминается вновь: душа по природе христианка. Попытка

пересотворения мира совершалась вопреки природе человека.

Свой жизненный путь Лашков-старший, одолевая прежнее одиночество, завершает в уверенности,

что продолжатель рода, пока ещё младенец-внук его, сын Антонины, совершит то, что должно совершить

для искупления греха.

Нельзя не сказать при этом, что религиозные упования автор романа вовсе не связывает с бытием

Русской Православной Церкви. Отец Георгий, который несёт в себе несомненную церковную мудрость,

верит в Промысл Божий, одновременно является отверженным в своей Церкви, ибо предан безбожной

власти именно властью церковной.

Вновь всё та же старая проблема: смешение, соединение в единой плоскости разноуровневых

понятий — бытия Церкви как Тела Христова и конкретно-историческое существование церковного

организма в социальной реальности. Отец Георгий как будто опирается на апостольскую истину:

"Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе" (Иак. 2,17).

Но (что как бы отвергается при буквалистском осмыслении этой истины) литургическое служение,

совершаемое неукоснительно, также есть дело, и важнейшее дело Церкви. Мистика Церкви,

осуществляемая в таинствах, ни при каких условиях, не может быть признана пустой и бессмысленной.

Есть доля истины и в словах о "мирской праздности и суесловии", но это может быть отнесено к

конкретным церковным людям (поскольку несть человек иже жив будет и не согрешит), и никогда к

Церкви как мистическому Телу Христову.

Непонимание этого приводит к тому, что писатель как бы отверг само понятие церковной жизни.

Носителем христианской истины становится в романе, наравне со священником, и сектантский

проповедник Гупак, человек несомненной нравственной чистоты, жертвенно служащий духовному

просвещению людей, но искажающий в своём понимании слово Божие.

Максимов любит сложные композиционные построения, изображая многовременной поток бытия в

соединении многосюжетных событий, вмещённых в пространство повествования. Таков и роман

"Карантин", где настоящее и реальное сплавляются с порождениями воображения персонажей или их

бессознательной исторической памяти о прошлом. В тягостном хаосе бытия — указывается единственная

верная цель, определяемая участием Божиим в делах человека.

— Всё в руках человеческих.

— В чём же тогда Его участие?

— В том, что Он создал нас, поделился с нами частью Себя, Своего совершенства. Мы дурно

воспользовались этим даром и теперь платимся. Но Он ещё не покинул нас, не оставил надежды. К

единению с Ним надо сделать только усилие.

В этом диалоге — квинтэссенция осмысления жизни Максимовым (в начальные годы его

эмигрантского существования). Подлинность бытия может осуществиться, по убеждённости писателя,

лишь в синергийном единении воли человека с волей Творца.

Во всём творчестве Максимова, раннем и эмигрантском, дано жёсткое изображение тех

разрушительных сил, которые ломают народ и человека, делая его жертвою, часто не имеющей сил к

сопротивлению. Метод, в котором укореняет своё творчество писатель, — старый, испытанный, но и

находящийся на излёте: критический реализм. Он всегда силён был отвержением зла, но в его эстетической

системе было мало свойств, могущих стать основой созидательных стремлений. Максимов во всех своих

романах эмигрантского периода — "Прощание из ниоткуда" (1974—1981), "Ковчег для незваных" (1978),

"Заглянуть в бездну" (1985), "Кочевание до смерти" (1994), — в драматических произведениях и в

публицистике пытается осмыслить трагедию русской революции, особую роль России в истории,

гибельность цивилизации и всё более вовлекается в состояние трагического отчаяния: из-за невозможности

отыскать то, что может истинно противостать мировому злу. Добро в мире есть, но оно бессильно, — к

этой мысли всё более склоняется писатель. Мироощущение Максимова последних лет весьма

пессимистично.

Не прибавляло оптимизма и то, что взявшие на себя роль борцов за правду либеральные

правозащитники, по истине (он видел ясно) служили тому же злу; и это было особенно тягостно из-за

полной лживости всех моральных плюралистов, кичившихся благородством своих стремлений. В

саркастичном памфлете "Сага о носорогах" (1979) Максимов так ярко высветил этих "правдолюбцев" во

всей их гнусности, что им пришлось яростно, отбиваться от жестокой правды о себе. Памфлетист

использовал известный образ драмы Ионеско "Носороги" (1959), в которой символически изображено

озверение человеческого общества, необратимое и необоримое, как бы ни противились тому отдельные