Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

почувствовала бесовскую власть над собою. И власть рока. Где страсть и стихия — там и рок. Но рок —

категория антихристианская. Христианин осмысливает свою жизнь через понятие Промысла — проявления

любви Создателя к человеку, влекущей душу к спасению. Рок же — языческое равнодушное начало,

жестокое ко всему во вселенной. Понятие рока обессмысливает жизнь. В обессмысленной жизни

страждущую душу влечёт лишь к смерти.

У Цветаевой нет даже порыва вырваться из власти этой языческой стихии страстей. Поэзия,

наваждения, стихии, страсти — вот её ценности, вот чему душа-психея добровольно отдаётся в рабство.

И как неистово это буйство страстей!

Даже когда её поэтическое внимание обращено к событию евангельскому, то замечает она лишь

отношение его к страсти. Так, воскрешение дочери Иаира, совершённое Спасителем (Мк. 5,22—23),

Цветаеву занимает лишь мыслью, что отведавшая смерти душа навсегда будет лишена страсти. Больше —

ничего.

Грех совершается во времени. Для Цветаевой оттого нет греха, что она хочет ощутить себя вне

времени. Она сразу хочет ощутить себя во вневременном бытии. Но в раю или в аду? Она и сама не знает,

но рвётся из мира времени — в иной, время проклиная. Ни один поэт так неистово не клял время. А она

иначе не могла: время рождает меру и ограниченность, невыносимую для неё, к безмерности стремящейся.

И как завораживающе сильны эти аллитерации в стихе, как неожиданно это обыгрывание заключённого в

слове смысла: минута — минущая — минешь...

Вот в чём её тяга к смерти обретает неиссякаемый источник: в непримиримой вражде со временем.

И она нашла способ противостать времени, презирая и не замечая его..

Все строки, все страсти для самой Цветаевой вне времени и вне пространства. Она могла писать то

же, страдать тем же где угодно и в какое угодно время. Эта стихия — вне всего. В России, в Европе, в

каком веке? — бессмысленно спрашивать. Некоторые конкретные приметы, реалии — внешняя, легко

сменяемая оболочка. Одна форма привязывает её ко времени: такой стих, как цветаевский, возможен лишь

в XX столетии.

Неистовость страсти проявляется в неистовости же стиха. Недаром Б.Пастернак утверждал, что

Цветаева сразу обрела свой неповторимый голос, идущий от неповторимой силы страсти. Поразительна,

например, "Поэма конца", где накал безудержного чувства передан в жутком ритме — не только в ритме

стиха, но и в синтаксическом ритме фразы, диалога героев, который накладывается на стих, противоречит

стиху, сливается со стихом.

Её грех перед Богом — безмерен. Осознаем её путь, чтобы не ступать по её следам. Кто-то возразит:

такое и не удастся — следовать по стопам поэта. Удастся. Каждый человек — поэт, по-своему, но не все

могут так выразить себя, нужен особый дар. Наделённый таким даром помогает проявить в себе каждому

то, что не всегда сознаваемо и не всегда поддаётся выражению собственными усилиями. Сила и опасность

поэзии в том, что она может пробудить пагубное для души. Но она может быть и трезвым

предупреждением о таящихся в душе опасностях. Поэзия Цветаевой открывает перед читателем и ту и

другую возможности.

Цветаева обозначила путь, которого должно остеречься.

Каждому выбирать: увлечься такою приманкой страстей или избегнуть их.

Кажется, невольно напрашивается сравнение судеб Цветаевой и Ахматовой: сколь различны они

при всём их сходстве. Грешное страстное начало (хотя с Цветаевой в том не сравниться никому), затем

тягчайшие испытания, слишком много горя и страданий, из которых одна, отчаявшись, находит исход в

самоубийстве, другая — в просветлённом евангельским духом приятии Промысла.

Здесь в который раз подтверждается правота И.А. Ильина, различавшего в страданиях человеческих

— страдание в мире и страдание о мире и о его страданиях (сострадание). Первое бесплодно, во втором

совершается таинственное сближение Бога и человека, спасительное для страждущего.

Страдание Цветаевой самозамкнуто в себе. Ахматовой удалось вырваться из губительных оков

эгоцентризма. Она приняла на себя страдания народа — и одолела врага.

4

Должно признать, что эмигрантская литература ещё слишком мало нам известна. Нередко

распылённая по многочисленным изданиям, порою слишком эфемерным, она ещё требует долгого

кропотливого труда собирания и изучения. Названный недостаток всецело относится и к данному

исследованию. Его ограничивает также избранная тема. Безрелигиозность многих художников позволяет

оставить их за пределами нашего внимания. Конечно, и безверие тоже религиозно по-своему, но вникать во

все его оттенки не всегда необходимо и полезно.

Особого внимания заслуживает творчество Бориса Константиновича Зайцева (1881-1972).

Зайцев вступил в литературу ещё до революции, но расцвет его творческой деятельности

приходится на эмигрантскую жизнь писателя.

Духовная ценность творчества Зайцева несомненна тем, что писатель сумел в испытаниях и