Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

эмоционально мужественный человек, но он не в состоянии раскрыть в себе самом своего истинного

внутреннего человека (Еф. 3, 16). Упиваясь своей силой или терзаясь внутренними муками, он вовсе не

смиряет себя даже тогда, когда видит в себе явные слабости, явные падения, наоборот: он постоянно

склонен к самооправданию, которое соединяется в душе его с тяжким отчаянием.

Печорин готов переложить вину на "дурное сообщество", но своего безбожия сознать отнюдь не

стремится. Незнание Бога влечет в направлении вполне определённом.

"Не уступай врагу, брат, и не предавайся отчаянию, ибо это великая радость диаволу", — учил авва

Дорофей.

"Согрешать — дело человеческое, отчаиваться — сатанинское", — предупредил преподобный Нил

Синайский.

Святитель Филарет Московский разъяснял: "Отчаиваться значит самому у себя отнимать милость

Божию, которую Господь каждую минуту готов подать".

Подобными рассуждениями изобилуют труды Святых Отцов. Печорин вряд ли догадывался о том.

В нём нет смирения, оттого он не сознает в слабости своей натуры глубоко укорененную

греховность. Можно сказать, что Печорин искренен в своём нераскаянии: он простодушно не различает

многие свои грехи. Он трезво сознаёт собственные пороки, но не сознаёт в них греха.

"Погубляет человека не количество, не множество грехов, но нераскаянное и ожесточенное сердце",

— эти слова святителя Тихона Задонского можно бы поставить эпиграфом ко всему роману. Да ведь и само

псевдообразованное русское общество святителя Тихона признавать не желало, высокомерно считая всё

исконно православное устаревшим и не отвечающим потребностям просвещённого ума.

Если проследить поведение и размышления Печорина, то он останется чист разве только против

девятой заповеди: лжесвидетельством своей души он не пятнает; хотя, должно признать, порой Печорин

иезуитски изворотлив и, не произнося лжи несомненной, ведет себя, без сомнения, лживо. Это заметно в

его отношениях и с Грушницким, и с княжной: нигде ни разу не говоря и слова о своей любви (какой и нет

вовсе), он не препятствует ей увериться в том, что всеми его действиями и словами движет именно

сердечная склонность. Совесть его вроде бы чиста.

О первых четырёх заповедях, объединённых общим понятием любви человека к Создателю,

говорить по отношению к Печорину вроде бы бессмысленно. Однако нельзя его назвать человеком вполне

чуждым религиозному переживанию, хотя бы в прошлом. Слабые отблески отошедшей от него веры

заметны в некоторых второстепенных деталях.

О почитании Печориным родителей (пятая заповедь) в романе умалчивается, но не красноречива ли

сама фигура умолчания?

Заповедь "не убий" Печорин нарушил, выйдя на дуэль с Грушницким, притом он заведомо поставил

противника (хоть тот и не догадывался) в ситуацию, которая для самого Печорина оказалась относительно

безопасна (убить безоружного, не запятнав чести, нельзя), он же, выдержав выстрел, формально имел

несомненное право распорядиться жизнью стрелявшего в него человека — всё было рассчитано заранее с

иезуитской точностью.

Седьмую заповедь (о прелюбодеянии) Печорин нарушает многократно, вовсе не задумываясь о том.

Восьмая заповедь ("не укради") нарушается вопиюще, ибо выкрадывается не вещь, но человек

(княжна Бэла), да и к похищению Карагёза Печорин причастен непосредственно.

В зависти (десятая заповедь) он признаётся себе сам, хотя и без раскаяния.

Весь этот перечень необходим вовсе не обличения ради. Важно сознать: Печорин как бы

исповедуется перед самим собою, но исповедь эта остается безблагодатной. И не только потому, что

нецерковна. У него и наедине с собою, со своей собственной совестью — застлан взор. Он не различает

откровенной греховности. Почему?

Важнейшим смысловым узлом всего романа должно признать следующее рассуждение Печорина:

"Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я

смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои

душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня

подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как

жажда власти, а первое моё удовольствие — подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к

себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?

Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, —

не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастье? Насыщенная гордость".

Печорин рассуждает о честолюбии, но так изъясняется обыденное сознание. На языке

святоотеческом то обозначено точнее: перед нами грех любоначалия, властолюбия. Откровенный, ничем не

прикрытый. Гордыня слишком мощная. Можно ли более очевидно, нежели это сделал Печорин, возносить