Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

особенно в последний период.

Вероятнее всего, душа Лермонтова пребывала накануне духовного перерождения. По учению

Святых Отцов, такое состояние опасно: бесовские силы тогда становятся особенно активны. Сама дуэль с

Мартыновым стала несомненным следствием такой активности, которой Лермонтов не смог противостать.

Без сомнения, то было духовное поражение самого поэта, а вовсе не результат происков неких

реакционных сил, как заблуждаются иные почитатели Лермонтова. Он бросил вызов судьбе, в последний

раз захотел утвердить: да будет воля моя. Как и главный герой его. Оставим в стороне вопрос, насколько

индивидуальность Печорина совпадает с авторской, — в той или иной степени подобные совпадения

неизбежны. Печорин завершил свой путь духовной гибелью.

"Конец Лермонтова и им самим и нами называется гибелью, — писал, осмысляя итог

лермонтовского пути Вл. Соловьёв. — <...> ...Мы знаем, что как высока была степень прирождённой

гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов

ушёл с бременем неисполненного долга — развить тот задаток великолепный и божественный, который он

получил даром".

Вл. Соловьёв сумел точно осмыслить долженствование нашего восприятия литературного

творчества великого русского поэта — так что даже тёмные его стороны могут послужить ко благу в

трудном делании нашего собственного духовного развития:

"...У Лермонтова с бременем неисполненного призвания связано ещё другое тяжкое бремя,

облегчить которое мы можем и должны. Облекая в красоту формы ложные мысли и чувства, он делал и

делает ещё их привлекательными для неопытных, и если хоть один из малых сих вовлечён им на ложный

путь, то сознание этого, теперь уже невольного и ясного для него, греха должно тяжёлым камнем лежать на

душе его. Обличая ложь воспетого им демонизма, только останавливающего людей на пути к их истинной

сверхчеловеческой цели, мы во всяком случае подрываем эту ложь и уменьшаем хоть сколько-нибудь

тяжесть, лежащую на этой великой душе".

Глава VI

НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГОГОЛЬ

(1809-1852)

Гоголь был художником высочайшего уровня, но он обладал и обострённой религиозной

одарённостью. В конце концов она возобладала в нём над чисто художественной жаждой творчества.

Гоголь сознавал: искусство, как бы высоко оно ни возносилось, останется пребывать среди сокровищ на

земле. Для Гоголя же стали потребнее сокровища на небе.

Религиозное странничество Гоголя не обошлось без блужданий и падений. Но несомненно, что

именно Гоголь направил русскую литературу к осознанному служению православной Истине. Кажется,

первым это чётко сформулировал К. Мочульский:

"В нравственной области Гоголь был гениально одарён; ему было суждено круто повернуть всю

русскую литературу от эстетики к религии <...>. Все черты, характеризующие "великую русскую

литературу", ставшую мировой, были намечены Гоголем: её религиозно-нравственный строй, её

гражданственность и общественность, её боевой и практический характер, её пророческий пафос и

мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировые просторы".

1

Первый парадокс гоголевского творчества в том, что: его весёлость (а он едва ли не самый смешной

писатель во всей литературе) порождалась состоянием крайнего уныния — он сам признался в "Авторской

исповеди". Уныние же есть явление безблагодатной духовности. И сам Гоголь под конец это прекрасно

понял. Но вот что важно: значит, где-то на том пути, на какой вступил он, пытаясь побороть этот свой дух

уныния чисто эстетическими средствами, — где-то неизбежно было ему, достигшему некоторой высоты

духовного видения, столкнуться с роковыми недоумёнными вопросами, совладать с которыми одним лишь

напряжением духа творческого (в ограниченном художественном проявлении) уже невозможно.

Однако творчество Гоголя, как заметил один из самых глубоких исследователей его о. Василий

Зеньковский, своеобразно своей многопланностью. Поэтому нельзя выделять проявления лишь одного

плана, одного уровня, иначе картина выйдет плоской, лишённой объёма.

Не станем упускать этого из виду, о чём бы ни довелось рассуждать, неизбежно упрощая при этом

общую картину: ибо любое рассуждение задерживается, хоть ненадолго, лишь на одном из уровней

многообъёмности целого.

Какова природа эстетического начала в жизни человека, общества, всего человечества от

сотворения мира и до его конца? И в чём смысл существования искусства, на этом зиждущегося? И есть ли

смысл в самом посвящении себя занятию искусством? И не губит ли человек саму жизнь свою, предаваясь

этому занятию, подчиняя себя кумиру земной красоты? Давно заметили неравнодушные скептики, что

искусство, искус, искушение — слова одного корня. И не одна ли природа у обозначенных этими словами

понятий?

Вот вопросы, которые станут мукой всего творческого бытия Гоголя. Они взволнуют русскую