Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

литературу, расколов её в середине XIX столетия на два противоборствующих направления. Через

соблазны "серебряного века" они дойдут и до сего дня, так и не освободившись во временах, ими

одолеваемых, от того беспокойства и той жестокости своей, каких спешили избегнуть едва ли не все

художники.

В XIX веке безжалостнее прочих поставили эти вопросы перед собственной совестью два великих

художника: Гоголь и Толстой, — различно решив их для себя, ибо слишком розно осмысляли религиозное

своё бытие.

Важная особенность гоголевского художественного творчества слишком проявилась в раннем его

создании, в "Вечерах на хуторе близ Диканьки". Именно здесь проявилось навязчивое внимание к нечистой

силе, что отмечают все исследователи, по-разному трактуя таковую устремлённость образного видения

Гоголя. Порой в этом начинают усматривать едва ли не болезненность душевного настроя Гоголя. И

действительно, слишком много нечистых в образной системе гоголевских произведений, и поминаются

бесы часто не только персонажами, а и самим автором. Кажется, не сходит с языка у него чёрт,

поминаемый по разным поводам — и в творческих созданиях, и в жизни, так что иной раз и до кощунства

доходит. Мережковский вообще готов был видеть чуть ли не в каждом персонаже Гоголя одно из

воплощений беса, а Розанов даже и отождествлял с ним самого автора "Размышлений о Божественной

литургии". Оставим эти крайности, которые определены не столько желанием установить истину, сколько

собственным тёмным настроем души названных литераторов. Попытаемся осмыслить всё без предвзятости.

Стремясь объяснить обилие нечистой силы в своих произведениях (в ранних явно, в поздних — в

образном переосмыслении), Гоголь писал: "Уже с давних пор я только о том и хлопочу, чтобы после моего

сочинения человек вволю посмеялся над чёртом".

Эти слова и стали общим местом в рассуждениях о гоголевском творчестве. Их нельзя отвергнуть

как неудачную попытку самооправдания: Гоголь не лгал, он был правдив, искренен, говоря так. Но многие

же исследователи заметили, что не все бесы под пером Гоголя становятся смешны, не все и побеждены

силой творческого отрицания. Гоголь обращает против сил тьмы самое мощное своё оружие, которым,

кажется, никто в мировой литературе не владел с таким совершенством — смех! — и Гоголь же издаёт

поистине вопль бессилия и тоски перед торжеством мирового зла:

"Соотечественники! страшно!"

И разъясняет ужас свой:

"Диавол выступил уже без маски в мир".

Да ведь и сам смех вышел же из духа уныния, не сразу и осознан был как средство борьбы со злом

— но лишь как средство внешнего отвлечения от тягостной тоски...

Дерзнём предположить, что Гоголю дан был особый дар: обострённое видение и ощущение

мирового зла, какое редко кому даётся в мире. Это и дар — и испытание души, призыв свыше к

внутреннему ратоборству с открывшимся человеку ужасом, ужасом обострённого видения и ведения. Сам

смех становится при этом двойственно неопределённым, опасным: это и защита, и оружие против зла, но и

парадоксальное средство порождения зла нового — недаром же так ироничен часто бес в созданиях новой

европейской литературы.

"...Я увидел, — признался Гоголь в "Авторской исповеди", — что нужно со смехом быть очень

осторожным — тем более что он заразителен, и стоит только тому, кто поостроумней, посмеяться над

одной стороной дела, как уже вослед за ним тот, кто потупее и поглупее, будет смеяться над всеми

сторонами дела".

Отрицающий смех легко становится, таким образом, разрушающим основы жизни началом, он

может представить в нелепом виде самые светлые стороны бытия. Нужно было быть Гоголем, чтобы

прийти к такому пониманию.

Там, где современное ему человечество узревало лишь обыденную и скучную повседневность,

Гоголь в ужасе зрел явление дьявола без маски. И как не впасть в тоску от такого-то знания? Гоголевский

смех становится выражением этой тоски. Вот к подвигу преодоления чего он и был призван.

Гоголь должен был явить пример одоления тяжких внутренних состояний, отвержения многих и

многих фальшивых ценностей, из тех, что человечество числит истинными. Он был избран и предназначен

к тому — и свою избранность начал ощущать очень рано, не сразу и сознав особый смысл её. Но само

ощущение избранности может привести к новому падению: к взращиванию в душе тщеславия, гордыни,

духа любоначалия. И с этим также предстояло истинное ратоборство. И сколько поражений и падений

ждало его на этой стезе? И что при том он должен был ощущать в душе, он — так остро и болезненно

чуявший близость врага?

Для Гоголя борьба его со злом была усугублена тем, что само его искусство, сам дар сатирического

писателя становились источником искушений. В искусстве он сумел достичь высочайших вершин.

Гениальный писатель, он с ужасом узрел вдруг в самой природе своей гениальности её сплетённость с