Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

тягой ко многим соблазнам. Но это помогло ему разглядеть и сознать зло не во внешнем мире, к чему он

был склонен вначале, а в глубине собственной души. Дар был всё-таки Свыше.

Конечно, только вступая на литературную стезю, Гоголь не мог сознавать всех препятствий и

испытаний, какие его ожидают: он просто с безудержной полнотой молодости выразил на страницах

"Вечеров..." всю причудливость своей фантазии, сплавил заимствованные идеи с усвоенными на родной

земле волшебными преданиями.

О бесовщине "Вечеров..." писалось много, но как будто все скользнули вниманием мимо

изображения Бога в "Страшной мести". А оно примечательно.

Бог, как он изображён в повести, не есть любовь, милосердие, высшая справедливость. Ему

оставлена лишь одна функция: роль исполнителя мстительного замысла. Он освящает Своей волей

садистскую мстительность Ивана. Он у Гоголя также отвергает возможность покаяния грешника: не Он ли,

являя особое внимание, запрещает схимнику молиться за прибегающего к Его покровительству без вины

виноватого колдуна, которому предопределено было, лишённому права выбора, стать величайшим

грешником на земле? Колдун в "Страшной мести" как бы запрограммирован на грех, он своего рода зомби.

Но в таком случае на нём нет и вины, однако он наказан слишком сурово и жестоко.

Возможно, кто-нибудь усмотрит здесь соответствие какой-либо христианской конфессии, но

признаем, что к Православию боговидение "Страшной мести" не имеет никакого отношения.

В самом религиозном мирочувствии автора "Страшной мести" слишком явственно проступает то

тяготение к правовому пониманию Божиего Суда, к юридическому принципу в вере, какое свойственно

всякому отступлению от Православия внутри христианства вообще. Постижение неизреченного и

безграничного милосердия Божия не всем сразу дается — и Гоголю предстояло духовно выстрадать ту

непреложную истину, какую в "Страшной мести" он как бы не сознаёт:

"Бог есть любовь" (1 Ин. 4, 8).

2

Если в "Вечерах..." явил себя несомненный талант автора, то "Миргород" есть создание

гениального писателя. Каждая повесть — несомненный шедевр, в котором как бы загадывается читателю

особая загадка.

Вот "Старосветские помещики". Чего это ради так подробно и любовно увлекает нас своим

рассказом Гоголь, повествуя о двух казалось бы никчёмных стариках, которые только и делали, что ели и

пили, а затем в свой срок, как и положено, умерли?

Но какой истинной поэзией наполняет рассказчик каждую незначительную мелочь их неспешного и

неслышного бытия. Незаметно мы проникаемся тем умиротворяющим душу ощущением, какое составляет

самую основу жизни старосветских помещиков, — неизбывным чувством покоя, противоречащего бес-

покойной суете несущегося к какой-то неведомой ему самому цели всего остального мира.

В христианской традиции покой мыслится как самоприсущее свойство всесовершенства Творца, а

также и совершенства святости. Движение же есть, напротив, признак несовершенства, стремление как-то

восполнить это несовершенство. Полная удалённость от совершенства покоя проявляется в хаотическом

судорожном бесновании.

Покой усадьбы старосветских старичков есть символическое отражение покоя райского — в миру

дольнем, земном. Недаром и предстаёт этот рай в облике щедрого и обильного сада: подобная символика

— традиционна в европейском христианском искусстве. Недаром и внешний мир, возмущаемый

"неспокойными порождениями злого духа", по отношению к этой райской идиллии представляется хоть и

сверкающим, но зыбким видением, бесплотным сном. Мир старосветских помещиков, ограждённый от

суеты внешнего мира, — "внематериален" в своем бытовом обустройстве, насколько это вообще возможно

в земной жизни: никакие чисто меркантильные стремления, никакая корыстная суетность не могут

озаботить существование добрых старичков.

Но главное, что скрепляет всё бытие старосветского мира, есть любовь. Эта любовь проявляется и в

добром бескорыстии ко всякому пришедшему из мира внешнего, и, главное, в том светлом и чистом

чувстве, которое и стало основным содержанием жизни двух стариков, так что они даже и не замечают его

как бы; и оттого сам Гоголь целомудренно определяет его как "привычку". Эту привычку автор

противопоставляет страстям. Важно, скажем ещё раз: в старосветском мире не властвует злой дух, оттого и

нет сжигающих душу страстей. Писания Святых Отцов изобильны поучениями о гибельности страстей и

наставлениями о необходимости внутреннего борения с ними.

Любовь добрых старичков лишена примеси всякого плотского начала, она давно бесплотна, оттого

не может быть заподозрена ни в какой скрытой корысти, эта любовь уже привычна — в той же мере, в

какой привычкой становятся для человека его каждодневное молитвенное обращение к Богу, в храме или

дома. В такой привычке, то есть в постоянстве внутреннего настроя, заключена как раз большая духовная