Вера в горниле сомнений. Православие и русская литература

"бесовскую молитву": да будет воля моя! Он этим живет, это движет всеми его действиями. Конечно,

Печорин мелочен в своих побуждениях и действиях, но бесовское начало не перестанет оттого быть менее

губительным, лукавым и мрачным, менее бесовским по природе своей. Да ведь в исходе — смерть и

страдания человеческие, как ни презирай он Грушницкого и ни пожимай равнодушно плечами перед

слезами княжны. Пусть тут частный случай, да ещё в мелочном проявлении, однако в нём как в капле

отражён общий бесчеловечный закон сатанинского разрушающего начала.

Лермонтов, хотел он того или нет, показал закономерный итог, к которому вынужденно приходит

человек эвдемонического типа культуры — кто раньше, кто позднее. Раньше приходят именно герои. Ведь

в изначальном своем стремлении к счастью человек начинает осмыслять его в категориях чувственного

удовольствия. Такое понимание находим мы и в русской культуре XVIII столетия, в этот период русского

Ренессанса (при всей его специфике, о чем шла речь во второй главе этой книги). С гедонистического

понимания счастья начинает и Печорин, в чём он весьма зауряден: и по начальному намерению и по

неизбежному итогу:

"В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться

бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне

опротивели. <...> Тогда мне стало скучно".

О неизбежности пресыщения, об опасном развитии гедонизма цинично рассуждал ещё маркиз де

Сад, предупреждая о конечном следствии стремления к удовольствиям:

"Никакого ужаса, это самая обычная вещь на свете: когда вам надоедает одно удовольствие, вас

тянет к другому, и предела этому нет. Вам делается скучно от банальных вещей, вам хочется чего-нибудь

необычного, и в конечном счете последним прибежищем сладострастия является преступление".

Печорин и завершает всё преступлением, становясь своего рода нравственным садистом,

находящим особое удовольствие от созерцания душевных мучений тех, кто вверял ему свою душу (прежде

всего женщин, любви которых он добивался).

"... Я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность

сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страдания — и никогда не мог

насытиться". И каков итог? — "... остаётся удвоенный голод и отчаяние!".

Всё то же отчаяние, услада дьявола.

Именно пресыщение чувственными удовольствиями рождает в нём иное понимание счастья,

откровенно сатанинское по природе своей: "А что такое счастье? Насыщенная гордость".

Христианство учит несомненно: именно гордыня есть основа того зла, в котором пребывает мир.

Гордыня дьявольская, и гордыня человеческая. И она слишком откровенно превозносится Печориным как

высшая и самодовлеющая ценность человеческого бытия. Он творит себе из неё кумира и подчиняется ей

безусловно. Печорин всё осмысляет и оценивает в категориях первенствования, господства, желания

получить, а не отдать. Он во всём ищет своего: в любых взаимоотношениях с ближними.

Однако счастья это не даёт. Недаром же преподобный Ефрем Сирин в своей великопостной

молитве ставит рядом два безблагодатных состояния: дух уныния и дух любоначалия. Печорин пребывает в

духе уныния — несомненно. Он познает высшую степень уныния — отчаяние и тоску.

Созидание фальшивых кумиров, установление неверных целей может лишь обессмыслить жизнь,

что и ощущает в конце концов Печорин — с неизбежностью.

Печорин — "лишний человек". Пусть сей предмет и кажется кому-то скучноватым, но и банальная

истина — всё же истина, и не годится ею совершенно пренебрегать. Знаменитый внутренний монолог

Печорина в ночь перед дуэлью большинство хорошо помнят. Печорин в этом монологе указывает важную

причину всех своих бед:

"Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я

любил для себя, для собственного удовольствия..."

Вспомним ещё раз: любовь не ищет своего. Человек произносит слово, но оно не наполняется для

него истинным смыслом — он не знает любви. При том любовь-страсть ему хорошо знакома.

Печорин не знает истинной любви. Но:

"Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь" (1 Ин. 4, 8).

Для Печорина закрыта возможность богопознания.

Печорин изгнал Бога из своей души, обуянной гордынею, а взамен получил лишь пустоту отчаяния.

Мы видим здесь более глубокое осмысление проблемы, поставленной Пушкиным, нежели то возможно

было при анализе судьбы Онегина: там мы могли строить лишь логические догадки, здесь — всё сказано

вполне определённо.

Вот так и входит в человека ощущение неполноценности: он оказывается одиноким, ему не на что

опереться в самом себе. Поэтому его внутреннее страдание может родить только зло:

"Зло порождает зло; первое страдание даёт понятие об удовольствии мучить другого".

Этот нравственный садизм есть явный результат отсутствия Бога в душе: в душе, полной любви,