Вербы пробуждаются зимой

Человек в шинели поправил лапку хвои, снял с холмика оброненную дятлом шишку и, распрямившись, чуть откинув назад голову, медленно стянул через правое ухо заснеженную шапку. Стоявший с ним рядом мальчонка хотел проделать то же, но пошарив по голове и не найдя на ней шапки, молча и виновато затих у серой полы шинели. Однако вскоре ему надоела эта непонятная неподвижность, и он, подойдя к обелиску и сняв с правой руки варежку, стал рисовать на снежной стенке незамысловатые крестики и кружочки.

Мужчина же стоял не шелохнувшись, откинув назад голову, закрыв глаза, будто сейчас его жестоко пытали, и он, не желая показывать свою слабость, принял эту гордую осанку. Хлопья снега падали на его исхудалое, с резко выступающими скулами лицо. Падали и не таяли, лишь налеплялись все гуще и гуще.

В этом человеке нетрудно было узнать старого солдата Ивана Плахина. Он приходил сюда то один, то с сынишкой и подолгу стоял у холмика, под которым непробудно спал самый дорогой для него человек на свете — его милая Лена. Сколько бы ласковых слов сказал он ей сейчас, очнись она хоть на минуту, как бы берег секунды, чтобы побольше побыть с ней, будь она жива! Только теперь он всем сердцем понял, как жесток был с ней в Иркутске, как часто засыпал раньше времени, когда ей хотелось пошептаться, поговорить. Он бы отдал полжизни за те потерянные минуты, но теперь уже ничего не вернешь. Как скверно, что жизнь не возвращает упущенных минут, что человек бессилен повторять пройденное! Когда-нибудь, может, научатся возвращать свой возраст, может, не будет нежданных смертей и человек станет жить, сколько захочет. Но сейчас… Какую же лютую кару надо придумать тем, кто губит жизни, когда срок их и без того ничтожно мал! Где теперь этот гад в образе святого Денисия? К чьей душе подползает с ядовитым жалом? Прости нас, Лена, что мы их не добили. Прости, что не уберег тебя, сдурел от тишины и забыл закон солдатский — держать всегда оружие наготове. Проверить бы гада, вывернуть все его нутро, а мы посмеивались, принимали предателя за глухого чудака. Партийную организацию бы создать в колхозе, поднять на религию комсомол, а мы… Эх, Плахин, Плахин! Какой же ты к лешему коммунист?

Сынишка тронул за рукав:

— Пап! Ну чего мы тут мерзнем? Пойдем…

Плахин вздрогнул, подхватил сынишку на руки и, целуя в озябшие щеки, быстро понес к саням. Мальчонка еще не знает, что под старой сосной лежит его мать — «мамочка милая», как он ее называет. Ему не сказали об этом, чтоб не плакал, не терзал свое маленькое, еще не окрепшее сердце. Пусть думает, что мать уехала к бабушке в город и скоро вернется. Подрастет — все узнает.

— Пап, а чего у тебя на щеках слезины? Чего, а пап?.. — спрашивал он, растирая пальцем слезы по лицу отца.

— Да это так, сынок. От мороза, — отвечал Плахин.

— А почему нет у меня слез от мороза? — шарил он ладошками по своим румяным щекам.

— Ты еще маленький. Глазки твои, как огоньки, горят.

— А у тебя?

— А у меня старенькие уже. Не греют.

— А у мамы какие?

— И у мамы, как огоньки. Садись-ка. Ух, ты тяжелый какой!

Плахин усадил сына в передок розвальней, укутал его овчинным тулупом, поправил под соломой пилу, топор и тронул вожжами застоявшегося, облепленного снегом коня.

4

У каждого человека есть на земле свое благословенное вместо, которое он любит, перед которым преклоняется. И куда бы ни забросила его судьба, какие красоты бы он ни видел, он остается в своей привязанности неизменным, и ничто не в силах заслонить ему то, что полюбил однажды.

Таким близким сердцу местом была для Сергея Ярцева Москва. Он не думал о ней каждый день или час, как об этом пишут иные журналисты. Этого не было. Суетная армейская жизнь часто надолго уводила его от приятных воспоминаний. Но уж когда навеивалось былое, Сергей с упоенной грустью припоминал столичные улицы и площади, Большую Пироговку, где когда-то жил, березки подмосковные, под которыми пришлось встретить не одну зарю, реки в ивовых, черемушных обметах и самых красивых, самых веселых московских девчат, на которых не грех было засматриваться холостяку.

Четыре года не был Сергей в Москве. Почти полторы тысячи дней не слыхал ее шума, не видел ее улыбки, ее обнов. И потому, не дожидаясь места в гостинице ЦДСА, сдав чемодан в камеру хранения, сразу вылетел на улицу.

И что за чудо эта Москва! Минутой назад была усталость, вялость в ногах, но вышел на улицу — и нет ее. Птичью легкость придала она всему телу, омолодила дух и вот уже закружила, завертела, понесла в людском потоке по улицам и площадям.