Вербы пробуждаются зимой

Всякое бывает. Закружит тебя житейская завируха, и рад бы куда-то съездить, вспомнить былое, но нет… Летят дни, уходят годы, а ты так и не едешь, пребываешь в щемящих душу мечтах.

…Военный городок, куда привела Бугрова узкая, с каменным забором улочка, еще спал, готовый вот-вот всколыхнуться и загудеть от топота тысяч сапог. Только у ворот КПП лениво шаркал метлой дневальный, да у навеса, где стояли пушки, звучно мерил бетон часовой. Цок, цок, цок — позвякивали подковки на его каблуках, и полковнику вдруг показалось, что это часы времени отсчитывают ему, Бугрову, последние минуты пребывания в этом южном городке.

Остановившись на холме, он обвел прощальным взглядом военный городок. Совсем недавно здесь шумел верблюжник и ветер зло срывал палатки, засыпал песком спящих солдат. А теперь большой улицей протянулись каменные-казармы, склады, гаражи для машин. На соседнем взгорье высятся белые колонны столовой, гарнизонного клуба. И перед каждым зданием стена зелени, ковер цветов.

Бугров подошел к серебристому тополю, взметнувшему в синь кинжальное острие, дружески похлопал его по стволу.

— Прощай, старик! Прощай. Эка вымахал ты! А помнишь, как из фляжки я тебя поил? То-то, брат. Смотри у меня. Не сдавайся ветрам.

Бугров сворачивает в аллею. Густая тень укрывает его. Молодые деревья стоят ровными рядами, как солдаты на строевом смотру. Каких тут только нет! И полтавские тополя, и одесские акации, и смоленские березки, и сибирские пихты, и уральские рябины, и валдайская черемуха, и сухумские пальмы, и подстриженный под ерша крымский лавр… Целый ботанический сад. Сотни кустов, деревьев. И почти о каждом Бугров мог бы рассказать, когда он тут появился, кто его вырастил и вынянчил.

Вот эта голубая ель цвета морской воды — крестница лейтенанта Кулькова. Он привез ее с Южного Урала к годовщине службы в полку. Кудрявая черешня — память молдаванина Григору. Он вырастил ее из косточки. А эта молодая мушмула — подарок бабушки своему племяннику Байбатову. Каждый житель городка счел своим долгом посадить тут дерево, оставить живую память о себе. И она осталась на долгие годы…

Шагая по аллее, Бугров трогал ветки, гладил толстые, уже окрепшие стволы, кивал им, подмаргивал и обращался, словно к солдатам:

— Здорово, сержант Голощапов!

— Добрый день, Муковоз Василь!

— Ну, как поживаешь, дубок Кулюшин? Не жарко тут тебе? Крепись! Не сгибайся ни в какие бури. Стой. А я вот, брат, уезжаю. Покидаю всех вас.

Он подошел к синей скамейке, сел, снял фуражку. Жалко расставаться. Да, в сущности, что жалеть. Все это остается людям. Таков земной закон. Одни создают, другие пользуются. Человек всю жизнь что-нибудь осваивает, корчует, создает. Вначале пользуется этим сам, а потом и другие. Ну, конечно, одних поминают добрым словом, а других и упрекают. Придут лет через тридцать новые люди, посмотрят на дела наших рук и скажут: «Эка дерьма понастроили. Не могли побольше никеля, стекла». А мы-то и тогда получше могли. Могли, дорогие потомки, но у нас не было из чего. Все приходилось экономить, добывать с трудом.

Бугров смотрит на выложенные из грубого камня казармы, и, улыбаясь, дает мыслям другой поворот.

«А пожалуй, нас не будут ругать. Нами будут восхищаться. На нас будут равняться, про нас будут слагать сказы. В каких условиях жили, сколько тягот перенесли, а в какой чистоте носили сердца! Фашисты вон имели зеркальные казармы, носили крахмальные манжеты. А как были свиньи, так свиньями до погибели и остались. Наш же солдат и в латаной, нестираной рубашке оказался чище их».

Докурив папиросу, Бугров бросил окурок в урну, встал:

«Да, большая это штука — делать светлыми души людей. Пожалуй, нет этого прекрасней. Вот если бы спросили: „Не устал ли ты заниматься этим, товарищ Бугров? Не наскучило ли это тебе?“ Нет, не устал, не наскучило. Если б было сто жизней, и все сто с радостью бы отдал воспитанию людей. Тянет к ним. Сросся с ними. Придется ли так на новом месте? Что там меня ждет?»

Мягко шурша покрышками, подкатил политотдельский «газик» с желтым чемоданом на заднем сиденье. Водитель-солдат быстро вылез из машины и вскинул руку к шляпе с красной звездой.

— Товарищ полковник, машина подана!

— Хорошо. Поехали.

Бугров сел рядом с шофером, и машина, круто обогнув фонтан и миновав ворота, понеслась к железнодорожной станции.

— Не опоздаем? — спросил Бугров.

— Нет, что вы, — ответил водитель. — Вам, товарищ полковник, еще минут пятнадцать на чашку чая останется.

— Да, попить чайку не мешало бы, — согласился Бугров. — Если буфет открыт, зайдем позавтракаем.

— Да и закрыт — не беда, — улыбнулся во все загорелое лицо водитель. — В вашем поезде есть вагон-ресторан.

«Ресторан, — вздохнул украдкой Бугров. — Самый лучший ресторан был дома. Уселись бы сейчас всей семьей за круглый стол и, подшучивая друг над другом, начали бы чаевничать. Жена бы подкладывала пирожки с вареньем, а дочери подливали чай, но… Они теперь уже чаевничают под Москвой у бабушки. А может, уже позавтракали и умчались по грибы?»