Веретейская волость

— Да вот, за квартиру еще не заплачено за два месяца…

— Знаю. По 9 руб.50 коп. с человека в месяц. С двоих, значит, тридцать восемь рублей. Еще что? Учебники, бумага, перья, карандаши? Сколько нужно на учебники? Тебе, Федор, старшему, приходится ведь все учебники новые покупать… Вот тебе пять рублей (учебники стоят минимум рублей десять). Хватит?

— Я думаю, хватит, папа.

— А ты говори, не стесняйся. Что нужно, то нужно…

— Не знаю, может быть, немного не хватит…

— Так говори же, говори. Сколько прибавить?

— Дайте хоть рубль еще.

— Ну, вот тебе полтора рубля. А тебе, Александр, я думаю, можно и меньше: после Федора ведь остались учебники? Довольно двух рублей?

— Хорошо…

— А на всякие там письменные принадлежности вот вам еще три рубля. Достаточно?

— Хорошо…

— Ну, там — на баню, прачку, на чай с сахаром.. Булочки когда-нибудь в праздник захочется (ведь четыре месяца жить!) — пять рублей. На дорогу два рубля. — И отец постепенно выкладывает называемые суммы на стол. Денег оказывается в конце концов в обрез.

— Эх! Смотрите, ребята, еще полтора рубля остается. Это уж вам на гулянье… А больше у меня нет «ни шелеха». Да нам и не надо. Верно, старуха?

«Старуха» вполне солидарна с отцом, но по выражению наших лиц видит, что денег мало. Отец уходит распоряжаться закладкою лошадей.

Что, дети, мало дает отец?

Мы начинаем всхлипывать.

— Мама, не хватит на самое необходимое…

Отец возвращается. Мама отзывает его в сторону. Короткое совещание. Отец кипятится. Ему казалось, что финансовая проблема разрешена более чем удовлетворительно: в его время они, дети, на свои нужды получали гораздо меньше, и вдруг… Он волнуется и негодует: он обижен тем, что мы сразу не сказали ему правду.

— Да разве я вам в чем-нибудь откажу? — И с досадою уходит. Возвращается успокоенный. — Ну, кончено и шабаш! — Достал еще денег. — Вот, берите.

И он торжествующе протягивает нам пять рублей.

— Теперь кончено и шабаш, все в порядке. Вот смотрите: все капиталы теперь у вас.

С этими словами он демонстрирует свой кошелек, в котором действительно нет ни копейки. Лошади поданы. Присели на прощанье, минуту помолчали, встали, немного помолились, простились со всеми. Отец уже на улице, сердится, поджидая нас. А мы держим совет: секретно отделяем из данных отцом денег несколько серебряных монет и прячем их в чашку, стоящую в горке, с записочкой: «маме и папе на разводку».

Отец действительно готов был снять для нас с себя последнюю рубашку. Надо отдать ему справедливость, на себя он не тратил почти ничего. Потребности его были до крайней степени ограничены. Было чрезвычайно трудно придумать ему какой-нибудь подарок.

— Полноте, дети, какие там подарки? Мне ничего не нужно, у меня все есть. Вот разве табачку привезете из Ярославля восьмушечку (отец нюхал табак).

Во вторую половину его жизни мы, дети, были предметом его постоянной гордости. Ему в самом деле было чем гордиться: в то время, как все дети нашего веретейского духовенства, и поповские, и дьячковские, оказались неудачниками (кроме нас, только один окончил семинарию и один — Демидовский лицей в Ярославле), мы все учились очень хорошо.

И хозяйственностью, и детьми дьякон Геннадий Иванович прославился чуть ли не на весь уезд. Скромное служебное положение не позволяло ему играть значительную роль в жизни духовенства, но к его речам, всегда смелым и правдивым, на разных собраниях духовенства прислушивались внимательно и с его мнением считались.

Среди крестьян он пользовался симпатиями, многим в нужде бескорыстно помогал. Раз или два его избирали гласным уездного земства, где он пользовался значительным влиянием. Особенную энергию и распорядительность проявлял он в часы стихийных бедствий, — на пожарах, за что был награжден даже благодарностью земства (аттестатом).

Я не помню, чтобы он применял к нам физические наказания, как меру воспитательного воздействия. Только, бывало, когда мы что-нибудь напроказим, возьмет полу подрясника и угрожающе помашет перед нашими глазами:

— Вот я вас, подрясником!

Этот «подрясник» имел обыкновенно свое действие, но мы в сущности его не боялись, а страшились вспыльчивости отца. Эта боязнь препятствовала установлению близких и непосредственных отношений к нему: делясь с мамой всеми радостями и горестями, мы дипломатствовали с отцом, и эта привычка сохранилась у нас в зрелые годы.

Умер отец в 1908 году, на 63-м году жизни, от атеросклероза. Все дети к этому времени уже стояли на своих ногах. Всю жизнь он прожил в пределах Ярославской губернии и только дважды был у меня в гостях, один раз в Либаве и один раз в Петербурге, уже незадолго до смерти.