Veritas

Почуял граф – приходит смерть ему.
Холодный пот струится по челу.

Идет он под тенистую сосну,
Ложится на зеленую траву,
Свой меч и рог кладет себе на грудь.

К Испании лицо он повернул,
Чтоб было видно Карлу-королю,

Когда он с войском снова будет тут,
Что граф погиб, но победил в бою.

В грехах Роланд покаялся Творцу,
Ему в залог перчатку протянул.[106]

Все было кончено. Его императорское величество, наследник Карла Великого на троне Священной Римской империи, протянул архангелу свою перчатку и вверил свою душу Всевышнему. Страдания его наконец были исчерпаны. Лихорадка иссушила его своим пламенем, боль ослабила до потери сознания, рвота вычистила внутренности, подобно жесткой щетке камердинера. А затем болезнь лишила его плоти, поглотила, раздавила изнутри.

Иосиф Победоносный умер, подобно паладину Роланду, который был побежден неверными во время падения Ронсеваля.

Он все время сохранял рассудок. Около десяти часов он нашел в себе силы подозвать придворного капеллана со Священным светом и, как добрый христианин, положил на него руки. Опустившись на колени перед постелью, капеллан протянул свечу и поддержал руки Иосифу Победоносному, которые были слишком слабы, чтобы самостоятельно держать свечу. Так его величество, глядя на пламя, слушал молитву отца-исповедника, который не выдержал душевных страданий, и ему потребовалась помощь.

В последние мгновения его величество выгнулся в сильной конвульсии: из глаз и ушей потекла черная кровь, из носа выступила слизь и части мозга; кожа, ткани, сосуды, капилляры и каналы лимфы взорвались, словно тысяча бесшумных мин. Казалось, это не обычная болезнь, да она и не была обычной: само зло терзало тело Иосифа Победоносного всеми своими гнусными силами и наслаждалось его страданиями.

Когда королева-мать, не отходившая от него, подошла ближе и, опустившись на колени, поцеловала открытые отныне руки сына, все мы поняли, что теперь действительно все кончено.

Я больше не прятался. В одежде пажа я незамеченным удалился через толпу придворных, наблюдавших за смертью императора из холла.

Я спускался по лестницам, вцепившись в погасший канделябр просто затем, чтобы держать в руках хоть что-то. Я шел вперед, а удары моего сердца, остановившегося в тот миг, когда мой король отдал Богу душу, снова стали ритмичны. Уже через несколько минут оно забилось, словно безумное, его гулкий стук пронизывал мое горло подобно раскаленной острой стреле. Усталый маятник из плоти и крови, вибрировавший в груди, глубоко вгрызался в мое нутро, а потом снова возвращался наверх, к глазам. Опухшие веки болезненно пульсировали, и я представил себе, что до краев наполнен теми же железистыми телесными соками, которые выступили из-под закрытых век моего умирающего молодого императора, когда его зрачки закатились, а небо разразилось слезами.

Я едва осознавал, куда несут меня ноги. Меня раскачивало из стороны в сторону, и я думал, что далеко не уйду. Я с трудом шел вперед, пока не оказался у бастионов. Тут я внезапно ощутил прилив сил. Перестал раскачиваться, ноги вновь обрели гибкость и упругость, сердце застучало ровно: я побежал. Я бежал, не разбирая дороги и не имея цели, крича что было мочи. Отбросил в сторону потухший канделябр, сорвал с головы парик, сбросил фрак, жабо и рубашку. Я бежал с обнаженным торсом и кричал, у меня болели челюсти, мне хотелось взорваться. Но меня никто не слышал: я кричал один, бежал один и точно знал, что вместо слез по щекам моим бежит кровь, но я не собирался вытирать ее, мне было все равно, оставляю ли я следы на мостовой. Потом я увидел, как моя свежая красная кровь смешалась с черной кровью, которая текла из растерзанных внутренностей понтеведрийца Данило Даниловича, и мой крик слился воедино с криком сорока тысяч мучеников Касыма; я видел ледяную свернувшуюся кровь болгарина Христо Хаджи-Танева, и мой крик превратился в завывание снежной бури; а потом появилась черная кровь текуфы, которую напророчил на наши головы старик из армянской кофейни, которая текла ручьем по лицу Атто, из срамного места румына Драгомира Популеску, отрезанного, как детородный орган Урана, из которого родилась Венера; я видел пропитанные кровью венгра Коломана Супана из Вараждина острые колья, а затем и кровь, которую выгнали железные вертела из глаз гордого поляка Яна Яницкого; и, наконец, греческую кровь Симониса, моего друга, Симониса, моего сына, то была словно кровь от моей крови, и она утолила жажду пантеры из Места Без Имени, от смертоносного рева которой сердце мое рвалось из груди, когда он соединился с криком, идущим у меня изнутри, н зовом сорока тысяч мучеников.