Верхом на ракете

Страх, неясные перспективы, мои сомнения относительно руководства NASA — все вместе навалилось на меня и повлекло к Майку. Но, даже стоя перед ним, я знал, что мое решение отчаянно балансирует. Я был словно цирковой акробат, сидящий в кресле, — а кресло на шесте, и шест на мяче. Достаточно было пылинке сесть на плечо, чтобы опрокинуть меня. Если бы Майк поставил мое решение под сомнение хотя бы в самой слабой степени, если бы он спросил: «Ты уверен?» — подозреваю, я бы тут же взял свои слова назад и ушел. Но он не сделал этого. Продолжая, как обычно, жонглировать ручкой, он доверительно сказал мне, что сам уже принял такое же решение и сообщил Падди, что уйдет после следующего своего полета{84}. Думаю, он услышал мой выдох. Его решение придало силу моему. Он не стал спрашивать о причинах, но я назвал их сам. И когда я признался, что немалую роль в решении сыграл страх, он ответил, что для него это также было очень важно — боялся и он, и Диана: «Эта крыша LCC — она как пыточная камера». «Нужно построить памятник женам астронавтов, — подумал я. — Он должен изображать крышу здания Центра управления пуском с часами предстартового отсчета на отметке T-9 минут».

Я вышел из кабинета Майка и позвонил домой: «Я сделал это, Донна. Я только что сказал Коутсу, что мы уедем после полета». Некоторое время она молчала. Я говорил ей утром о своих намерениях уйти в отставку, но знал, что она мне не поверила. Слишком много раз я менял мнение на этот счет. Она понимала те мучения, через которые мне пришлось пройти. Она видела детские фотографии, на которых я бегу к приземлившейся на парашюте банке из-под кофе. Она понимала значение заляпанной моими пальцами книги «Покорение космоса». У нее лежали целые ящики фотографий, эмблем и значков, собранных мной в юности. Наконец она заговорила: «Майк, я так счастлива! Спасибо! Я знаю, что ты будешь сожалеть об этом решении до смерти, но все будет в порядке. Все к лучшему. У Господа свой план». Вешая трубку, я точно знал, что она делает: она зажигает благодарственную свечу у нашего домашнего алтаря.

Глава 38 «У меня нет планов дальше MECO»

Я в последний раз прилетел в Космический центр имени Кеннеди как член основного экипажа 19 февраля 1990 года. Оставляя две струи голубого огня за форсажными камерами, оглушая ревом взлетно-посадочную полосу Эллингтон-Филд, мы рванули в черноту ночи. На крейсерской высоте 12 500 метров мы скользили над верхушками мощных грозовых облаков, связанных с холодным фронтом над южной частью США. Молнии расцвечивали верхушки дождевых туч белым, серым и голубым. Электрические разряды удивительных форм перепрыгивали с одной на другую. Заряженная атмосфера порождала огни святого Эльма, которые заставляли светиться голубым передние кромки крыльев. И, как будто этого было недостаточно, я мог смотреть вверх, в черную глубину, затянутую звездным туманом. «Боже, как мне будет не хватать этого — красоты и чистоты полета!»

В гостинице для экипажей Олан Бертранд обрисовал нам три следующих дня нашей жизни[169]. Он напомнил, что мы будем все время находиться в карантине и не должны покидать гостиницу, не уведомив его. Мы должны есть только пищу, приготовленную диетологами, и отмечать всю еду в командировочном ваучере как «правительственные поставки». Будучи на службе у Дяди Сэма, мы находились в официальной командировке, причем в предписании значилось: «Откуда: Хьюстон, Техас. Куда: околоземная орбита». Все питание, транспорт и размещение обеспечивало NASA, а нам полагались только обычные командировочные в несколько долларов в сутки. Типичный полет на шаттле приносил астронавту лишь от 30 до 50 долларов.