Верхом на ракете

Когда показались огни полосы, мы с Блейном отработали карту предпосадочных проверок, включая расчет посадочной скорости… около 290 километров в час. С полными баками горючего, на большой скорости, с одним работающим двигателем мы заходили на посадку более чем в километре над уровнем моря. Еще больше осложняло дело то, что над летным полем только что прошла гроза и посадочные полосы были мокрыми. «Некрасиво может получиться», — подумал я. Даже если мы попадем на полосу, у нас будет превосходный шанс порвать пневматики. Если же мы выкатимся с полосы, то это вполне может закончиться смертью. К тому же не было никаких гарантий, что мы вообще доберемся до полосы. Пожар уже повредил систему регулирования положения сопла, и оно оказалось вблизи управляющих поверхностей сзади. Если они выйдут из строя на последних этапах захода на посадку, мы, вероятно, погибнем. Система катапультирования не сможет нас спасти, если применить ее в ситуации потери управления вблизи земли.

История военной авиации полна рассказов об экипажах, которые погибли, пытаясь сделать как раз то, что собирались сделать мы. Они проигнорировали правило «пожар — катапультирование» и, как настоящие герои, попытались выполнить аварийную посадку. «Экипаж погиб при попытке катапультирования в условиях, не соответствующих рабочему диапазону катапультного кресла». Такое заключение в отчете о летном происшествии за время службы я читал раз сто. Я легко мог представить себе слова коллег на очередной планерке в понедельник: «Если бы они следовали инструкции, то остались бы живы».

Катапультироваться? Остаться? Катапультироваться? Остаться? Огни полосы надвигались на нас, а я не мог принять решение. В конце концов я решил остаться. Я отложил в сторону карту предпосадочных проверок и вновь вцепился мертвой хваткой в держки системы катапультирования. Если загорится предупредительный сигнал серьезной неисправности, если появятся другие признаки повреждений от пожара, то мне конец. Будет, наверное, уже слишком поздно… но таково было мое решение.

Все это время, а прошло меньше двух минут, я слышал по переговорному устройству дыхание Блейна. Он дышал как марафонец. Он испытывал максимальное напряжение.

Мы коснулись полосы, и через несколько секунд лопнул правый пневматик и самолет повело вправо. Чтобы исправить положение, Блейн сдул левый пневматик. Теперь мы скользили на спущенных шинах, но, по крайней мере, прямо по оси полосы, а за нами катились пожарные машины.

Вскоре это была уже история для рассказа в комнате дежурной смены. Мы благополучно остановились. Пожарные с ручными огнетушителями залили пеной дымящиеся колеса. Мы с Блейном вылезли из кабины и немедленно пошли к хвосту. Ну да, мы действительно горели. В нижней части фюзеляжа рядом с соплом левого двигателя прогорела дыра. Потом мы узнали, что один из трубопроводов форсажной камеры отвалился и сыграл роль факела при ее работе. Проблема локализовалась в хвосте, слишком далеко, чтобы ее ощутили пожарные датчики, и сигнализация не сработала. Когда Блейн убрал форсаж левого двигателя, питающий пожар источник топлива был перекрыт, и лишь остаток топлива в двигательном отсеке догорал, когда мы выполняли посадку. Мы нарушили правила, но остались живы и могли рассказать, как все было.

Когда нас везли в службу управления полетами, я думал о том, какое великое дело совершил Блейн. Хотя он не слишком хвастался, но этот случай стал отличным свидетельством его пилотских способностей. Он сумел справиться с серьезной угрозой уверенно и взвешенно. Но этого-то от него и ждали! Он был астронавт и летчик-испытатель и всего лишь вышел на дуэль со смертью. Между тем нас уже подкарауливала куда бо́льшая угроза.

Сканер радиоэфира на местной телевизионной станции уловил слова о том, что самолет NASA горит, и на сцене появился репортер. При входе в службу управления полетами нас ослепили вспышки фотоаппарата. К нашим лицам тянулись микрофоны. В 10 вечера должен был выйти сюжет, и нам была отведена в нем главная роль. Говорить на камеру было самым страшным видом публичного выступления. Мямлить слова перед дверью Ротари-клуба — ерунда в сравнении с ситуацией, когда твое лицо, перекошенное от страха, словно морда у оленя, попавшего в луч прожектора, видят в прямом эфире десятки тысяч людей, слушая при этом твое бормотание.

Мне удалось выкрутиться: «Я был на заднем кресле, — сказал я репортеру. — Пилотом был Блейн. Это он посадил самолет. С ним и говорите». Репортер накинулся на него, как гиена на труп дикого зверя. Я ускользнул от камеры.

И тут, перед репортерами, Блейн стал живым доказательством того, что страх публичных выступлений намного сильнее страха смерти. За каких-то 20 минут ему довелось столкнуться и с тем и с другим, и теперь слепящий свет прожекторов был для него убийствен. Глаза его расширились от страха. Ноздри раздувались, как кузнечные мехи. Все в его мимике и жестах выражало вопль: «Катапультируюсь! Вытащите меня отсюда!»