Верховники

   — Странно и удивительно, что зрю у вас Куликовскую битву, а не славную Полтавскую баталию, в коей вы сами, говорят, были участником! — издалека завёл разговор Шмага. Никитина он знал ещё по тем временам, когда заказывал ему декорации для театра герцогини. Как истый ловец человеческих душ — а каждый хороший режиссёр знает за собой это свойство, — Шмага тогда ещё разглядел за внешней угрюмостью знаменитого российского живописца его истинную натуру: прямую и честную. И потому безбоязненно привёл девушек в мастерскую Никитина, справедливо полагая, что он не откажет в помощи служителям Терпсихоры, оказавшимся в столь бедственном положении.

Там, у трактира, ему потребовалось немало труда уговорить Дуняшу не лететь вслед за графскими санями, увозившими суженого. И только когда Шмага привёл ей такие резоны, что Михайле всё одно до утра не помочь и что управу на генерала Дугласа (от трактирных лакеев он сведал уже имя и звание супротивника) можно найти только у самого высокого заступника и покровителя, Галька сумела увести подругу. И вот теперь девушки робко сидели на венских стульцах, предложенных им услужливым Миной. Краем уха они вслушивались в учёный спор, который как всегда затеял Шмага, а более оглядывали стены обширной залы, увешанной полутёмными картинами и портретами. Воображение Гальки особо поразила картина, на коей прекрасная девица оседлала могучего быка чёрной масти и тот послушно вёз её через бурное море.

   — Картина сия — суть аллегория, копия с картины славного фламандца Рубенса, — важно пояснил Мина. — И девица та — богиня Европа, в честь которой и наш материк именуется. А бык Йовишь — греческий бог Зевс, обернувшийся быком, дабы похитить красавицу.

   — А по мне, так не Зевс девицу похитил, а она сама его оседлала, как казак коня-степняка! — задорно прервала молодого художника Галька. Мина покраснел.

   — Так, так! — рассмеялся подошедший к ним Никитин. — И впрямь богиня Европа — лихая девица, любого быка оседлать может! Что скажешь, Шмага? — обратился он к медеатору с явным намёком. Тот комично развёл руками:

   — Куда же нам теперь без европейского политесу? Зрю, Европа и нас, как того Зевса, ныне в полон взяла.

   — А вот князь, Дмитрий Михайлович, полагает, что мы можем прожить и без европейского политесу, беря уроки из отечественной истории. Потому и заказал Куликовскую битву! — Никитин показал на эскиз большой картины.

   — Много о нём наслышан... — поддакнул Шмага. — Говорят, сей мудрый муж к вам в мастерскую самолично наведывается?

   — Заходит! — скупо бросил художник.

   — Как бы я хотел видеть князя и передать ему нашу челобитную на графа Дугласа! — отрывисто попросил Шмага.

   — Ох и шельмец! — рассмеялся Никитин. — Знаешь, как первый верховник немцев не любит!

   — При чём тут немцы? — сделал Шмага удивлённое лицо. — Тут сам закон нарушен. Хватать вольного служителя Аполлона, заковывать его в кандалы и железа частным лицам пока на Москве не дано.

   — И впрямь бесчинство! — заключил Никитин, внимательно выслушав рассказ медеатора, — Ладно, Шмага! Помогу твоим людям! Соблюду законы товарищества! А пока мой дом — всем вам приют!

Ночью Мине Колокольникову снился зелёный луг, на котором он, Мина, бродит в личине могучего быка. А из ручья светлого выбегает Галька и прыгает ему на спину. И весело играет в нём кровь богатырская...

А Дуняша всю ночь плакала, вспоминая, как били люди Дугласа её Мишеньку. Чтобы не разбудить никого в чужом доме, плакала молча, в подушку.

И странное дело — впервые за долгие месяцы спокойно заснул среди своих картин хозяин. Незнамо отчего отлетела тоска-кручина. Возможно, добрые дела — лучшее лекарство той болезни.

ГЛАВА 5

В тёмном подвале палат графа Дугласа, над обледеневшим топчаном, низко нависали покрытые инеем каменные своды. Через зарешеченное полуподвальное окошко пробивался скупой луч лунного света. Впрочем, лунный свет Михайло увидел лишь на мгновение — от боли в висках снова закрыл глаза. Перед глазами снова поплыли красные круги, а в голове и в ушах, точно в сильную качку, зашумели волны. И по тем волнам надвигался чёрный корабль... Михайло застонал, но затем стиснул зубы, сел, обхватил руками голову. «Вот сволочи, сзади били!» Потрогал спёкшуюся рану на затылке. И тотчас пронзила боль, и снова поплыли круги перед глазами. Он опять впал в забытье. И снова мерещилось, будто каменные своды потолка опускаются на топчан. Потолок опускался всё ниже и ниже, и Михайло слышал, как гудят ржавые цепи, на которых был подвешен потолок. Ему не хватало воздуха, и он задыхался, и вдруг явственно услышал, как со скрипом оборвалась одна железная цепь, и потолок рушится вниз, на него! Михайло вскрикнул — в подвал хлынул свет из распахнутой со скрипом двери, и вслед за двумя дюжими лакеями со смоляными факелами явились граф Дуглас и капитан Альбрехт.