Верховники

Вторично Михайло очнулся с той приятной слабостью, которая есть слабость накануне выздоровления. Он вытянулся под тулупом, тихо замер на нарах, и всё говорило в нём: выздоравливаю, поднимаюсь, и оттого даже холодный смрадный острог, тусклый свет в который с трудом проникал через зарешеченное мутное окошко, показался светлее и чище. Солдаты увели колодников на связке выпрашивать милостыню, и из острожников остались только больные вроде Михайлы или особливо грозные преступники, коих выводить на улицу в цепях и то страшно. Среди последних был и стрелец-молодец, который высмеял зловредную бабу. То оказался знаменитый атаман Ванька Камчатка, для которого острог что дом родной — настолько он знал все здешние порядки и обычаи. Камчатка и разъяснил Михайле, что с вновь прибывших острожные требуют влазные деньги, а ежели их нет — не пускают на нары. А на ледяном полу ночь провести — верная смерть. «Да ты, паря, не бойся. Ты пытаный, а с пытаных другой спрос!» — успокоил Камчатка Михайлу. Так Дугласова пытка обернулась внезапной острожной привилегией.

К удивлению Михайлы, среди оставшихся острожников оказался и старичок-лекарь. Звали его в остроге все ласково: Климушкой. Вот этим двоим, Камчатке да Климушке, Михайло и поведал свои московские злоключения. И оба рассказу поверили — достаточно было посмотреть на спину Михайлы, чтобы поверить.

   — У них это всегдашнее обыкновение, у немецких баронов, — сначала выпороть нашего брата, а потом и в острог определить, — рассмеялся Камчатка. — Русские баре, те отходчивее — иль домашние плети, иль казённый острог!

   — И среди русских бар есть звери почище немцев, — не согласился Климушка. — Взять хоть бы моего амирала. — В отличие от иных острожников Климушка рассказывал свою историю без утайки и без вымысла.

Служил он сторожем у отставного адмирала Головина. Сей адмирал, поселившись в деревне, и там учинил чисто воинские порядки и за малейшую провинность беспощадно сёк дворню матросскими кошками. Климушку поначалу высекли за то, что господский сон потревожили ночные птицы, вторично — за кваканье лягушек и, наконец, за сову.

   — Ну и накипело во мне. — Климушка рассказывал обстоятельно, с подробностями, — Стою я, значит, перед господином амиралом, приношу утренний репорт, что так, мол, и так, неусыпно всю ночь, с колотушкой вокруг барских хором ходил, лягушек и злых людей пугал и ничего не заметил, разве что сова громко кричала... Господин амирал, дело известное, с утра дуют романею[63], слушают мою репорту до полного окончания, а потом как заорут: всыпать, мол, старому мерину за то, что не предупредил совиного крика, двадцать кошек. Известное дело, и раньше меня пороли — только в стороне, в амбаре, а тут при всём народе, при моих же внучатах, штаны спустили и всыпали. Срам-то какой! Встал — детишкам стыдно в глаза смотреть. Вот я и задумался!

   — Ведомо, чем твои думы кончились! Пустил красного петуха в адмиральские хоромы, а двери бревном припёр, — хохотнул Камчатка, прерывая знакомый уже ему рассказ деда.

С верхних нар свесился кудлатой головой здоровенный мужик, прохрипел страшно:

   — А что их жалеть, бар-то! Всех вывести надобно, под самый злой корень подрубить! — Мужик спрыгнул с нар и злобно подступил к Михайле. — Жечь вас, барчуков, надобно, всех жечь! Дай срок, подымем и мы вас на дыбе!

   — Да что ты, Максимка, опомнись. Чать, мы не из Сыскного приказу, чтоб болезных на дыбе подымать! — бросился к великану старик. И, странное дело, великан, которого ничто, казалось, не могло остановить, при словах Климушки успокоился, как бы признавая за ним какую-то особую нравственную силу. — Дикий ты человек, Максимка! — ворчал меж тем дед, доставая из котомки хлеб, вяленое мясо, головку лука и раскладывая на чистой, ещё не острожной, домашней бабкиной тряпице угощение. Только потом, увидев, как пухнут от голода в остроге самые что ни есть крепкие люди, оценил Михайло тогдашнюю щедрость Климушки.

   — Сказывают, среди господ нынче великий шум идёт, — разрывая мясо волчьими зубами, переменил разговор Камчатка, — каждый на свой манер порядки норовит учинить...

   — Известное дело, концы спят — серёдка бунтует! — мрачно отозвался великан. — Только нам от барской воли слаще не будет!

   — Э... не говори, Максимка, не говори, — заспешил вдруг дед, — коль на верхах шатание выйдет, и концы легче поджечь!

   — Чего там легче, — всё так же мрачно бубнил Максимка. — Правду на Украйне говорят: паны дерутся — у холопов чубы трясутся!

Михайло так и не дослушал, чем кончился острожный спор: вошедший сержант повёл его в Сыскной приказ на допрос.

На допрос к Андрею Ивановичу Ушакову Михайло попал по письму генерал-губернатора Эстляндии графа Дугласа. Тот факт, что актёришка укрывал беглую танцорку герцогини, подтвердил и гвардейский капитан Альбрехт. Андрей Иванович вёл дела тонкие, деликатные. И комнатка, в которую привели Михайлу, тоже была светлой и почти весёлой комнаткой после тех унылых, однообразных, засиженных клопами помещений, в которых такие же унылые однообразные чиновники брали с Михайлы первые опросные листы.