Верность

Когда рассвело, в бинокль стало видно, что прилив затопил тротуары Банда, ветер порвал трамвайные провода и опрокинул полицейские будки. К подъему флага он стих, но дождь усилился, барометр начал подниматься.

К полудню вода спала, оставив на Бэнде груды мусора и несколько полуразбитых шампунек. Паровые катера растаскивали сбитые в кучи сампаны и джонки. Некоторые из них уже отважно шли под парусами.

Тайфун прошел стороной, южнее Шанхая.

«Ханчжоу, наверно, изрядно досталось, – подумал штурман, ложась отдохнуть после обеда, – интересно бы там побывать».

На другой день утром «Адмирал Завойко» снялся с бочки, перешел на Кианг-Нанский рейд. Обменявшись «захождениями» с китайскими крейсерами, стал на оба якоря в уже знакомом месте, в кабельтове от парохода Добровольного флота «Эривань».

70

Торговые моряки пароходов Добровольного флота стали частыми гостями на «Адмирале Завойко». Им хотелось узнать настроения военных матросов, поделиться с ними сомнениями, вспомнить родной Владивосток, пожаловаться на свою судьбу. Клюсс и Павловский этому общению не препятствовали, надеялись, что оно поможет и гостям и хозяевам разобраться в создавшейся обстановке, понять, что долг каждого моряка – сохранить свое судно для законного русского правительства. Для гостей с пароходов всегда был открыт красный уголок, на столе лежали газеты «Шанхайская жизнь», английская «Шанхай Дэйли ньюс» и белоэмигрантская «Шанхайское новое время». Комиссар перестал бояться, что на экипаж посыльного судна в какой-то мере повлияет белоэмигрантская агитация. Прочитав в кают-компании очередной номер «Шанхайского нового времени», командир с улыбкой заметил:

– Лучший агитатор против белых – их же газета. Только глупец может поверить в те вымыслы и несбыточные надежды, которые расточает этот листок.

«Пусть читают, – думал комиссар. – Это вызовет споры, в которых правда неизбежно победит».

Сидя в красном уголке, он часто слушал эти споры, не вмешивался, отвечал лишь на вопросы, стремясь казаться предельно объективным.

Ему доставляло огромное удовольствие наблюдать, как кто-нибудь из завойкинцев критикует содержание номера «Шанхайского нового времени», как на лицах гостей сначала появляются недоверчивые улыбки, а затем интерес к тому, что они слышат от добровольного агитатора.

Кочегар Ходулин, машинисты Губанов и Никифоров, матрос Дойников любили эти встречи. Особенно радовал Павловского Ходулин. Он был в меру остроумен, обладал широкой эрудицией, сам был очевидцем переворота и бесчинств белогвардейцев, на своем горьком опыте знал, каково безработному русскому моряку за границей.

71

После неудавшегося налета шайки Хрептовича команда «Адмирала Завойко» остро почувствовала враждебность шанхайских русских, поняла, что друзей среди них искать нечего. По палубам и кубрикам промчался будто шквальный ветер из Забайкалья и просторов Амура. Заговорили о Советской России, о событиях на далекой приморской земле, о том, какая будет оказана им встреча в родном Владивостоке после изгнания белогвардейцев. Всё чаще и чаще можно было слышать слова «Ленин», «Советская власть», «Дальневосточная республика». Чувствовалось, что с этими понятиями люди связывают свою судьбу и решения основных жизненных вопросов.

На палубе у грот-мачты сидел в задумчивости кочегар Временщиков, рядом стоял фельдфебель Косов.

– Ты мне скажи, что тебя мучает? Что ты оставил в России? – допытывался Косов.

Временщиков молчал.

– Я серьезно спрашиваю. Расскажешь – легче станет. Не расскажешь – значит, ты мне не друг.

Был теплый осенний вечер. Солнце клонилось к закату. Скоро повестка, а за ней спуск флага. Косов присел на комингс машинного люка и стал гладить по спинке мунгоса, маленького, похожего на куницу юркого серого зверька из Индии. Его вчера продал за доллар какой-то матрос с большого английского парохода.

Наконец Временщиков нарушил молчание:

– Грех на мне, Иван. Забыть её не могу.

– Так письмо напиши.

– Куда? На тот свет?

– Так ты, что ли, виноват в её смерти?

– Выходит, что я. Растерялся я, когда за ней пришли. А их всего-то двое было. Щуплые такие. Вот она мне на прощание и сказала: «В любви клялся, а пальцем пошевелить побоялся. Трус!»

– А дальше что было?

– Дальше я стал одеваться. А она с одним из офицеров вышла на лестницу. Другой со мной остался… Слышу женский крик. Мой конвоир к двери, на меня – наган и кричит: «Руки вверх!»

– Ну и что?

– Потом выстрел и крик. Такой отчаянный!

– Убил её?

– Убил, подлец. Она ему пинка дала, он по лестнице покатился. А она на улицу. Вслед ей и выстрелил.

– А тебя как?

– Через сутки отпустили. Командиру батальона написали, что при аресте сопротивления не оказал. А для меня это теперь как каинова печать.

– Партийная была?

– Комсомолка, говорили. Музыку любила… В ресторане всегда для неё заказывал серенаду Брага… Замучает теперь меня совесть.

– Конечно, вдвоем вы и могли их одолеть, Саня, хоть и вооруженных, но прямой твоей вины я не вижу. Сплоховал, конечно, но с кем не бывает.