Вернулся солдат с войны

- Когда это произошло? Что говорил лечащий врач? Вижу, было нагноение.

Его помощник - тоже в белом халате, но с погонами старлея под ним - тем временем протянул мне градусник и приготовил тонометр, чтобы смерить давление после окончания осмотра.

Капитан снял трубку телефона и набрал короткий номер:

- Алло, Геннадьич?

Что отвечал ДПНСИ мне слышно не было, только жужжание мембраны в трубке. Вот так:

- Жи.

- Ты зачем сегодня Сёмина принял?

- Жи-жи-жи-жи-жи-жи.

- Как куда девать? В больницу пусть везут.

- Жи-жи-жи-жи.

- Мне он на тюрьме не нужен.

- Жи-жи-жи-жи-жи.

- А если он помрет?

- Жи.жи-жи.

- Обыкновенно помрёт. Вернется в камеру и там помрёт.

- Жиж-жи-жи-жи-жи-жи-жи. Жи-жи-жи-жи. Жи. Жи-жи-жи-жи-жи-жи-жи. Жи-жи.

- А кто у него следователь?

- Жи-жи.

- Это который из прокуратуры республики?

- Жи-жи".

Врач положил трубку на телефон и посмотрел на меня взглядом патанатома:

- Сейчас смерим температуру и давление. Если температура хотя бы 37,2 - положу тебя в изолятор. Если меньше - пойдешь в общую камеру. По-хорошему, тебя следует хотя бы недельку подержать в стационаре, но это не в моей власти, так что - извини.

Если бы у меня был следователь не "Жи-жи" и не из "прокуратуры республики", то меня бы не приняли на тюрьму, а завернули бы в больничный стационар. Но следователь у меня был Балмин Алексей Фёдорович, и не рядовой районный следак, а "старший" и "по особо важным делам". Поэтому, дальнейшее моё счастье и процветание зависели сейчас от примитивного стеклянного прибора с полоской ртути на короткой шкале.

Градусник показал 36,9 и отдельный благоустроенный пятизвездочный изолятор класса "люкс" с белой тумбочкой, белым табуретом и белой кроватью с панцерной сеткой вместо жесткой шконки и прокуренной хаты, растворился в тумане моих не соответствующих обстоятельствам грёз.

Общая камера!

Усиленный режим!

И вместо больнички хрен на воротник, чтоб шея не качалась.

Врач развел руками и разговор был окончен.

- Если у тебя будет обострение или откроется рана, вывезем тебя по-экстренному на городскую больничку, - ободрил он меня на прощанье.

А счастье было так возможно, так близко.

Кайфуй посторонился, давая мне дорогу, и я вышел в коридор третьего этажа.

И опять - череда локалок и электрозамков. Когда мы спустились обратно к входной двери в корпус, я подумал, что Вова выведет меня обратно на вахту, но Вова провел меня мимо нее дальше и ниже - в полуподвал цокольного этажа.

Коридор был короткий.

Слева шли три карцера, с которыми мне предстояло познакомиться в коротком будущем - хаты 1,2,3. Дальше шла "обиженка", в которой отдельно от "порядочных" арестантов сидели "обиженные" - хата номер четыре. Справа была хата номер пять - "карантинка", через которую попадали на тюрьму все без исключения, за "карантинкой" была хата номер шесть - "транзитка" - через которую пропускали проезжих арестантов, которые не числились за тюрьмой и которым нужно было перекантоваться несколько суток до следующего этапа. В конце коридора было шесть одиночных хат - "одиночек". В этих хатах содержались приговоренные к "вышаку" до их отправления на исполнительную тюрьму или такие отмороженные арестанты, что их и в тюрьме-то содержать опасно.

Коридор был темноватый, стены были выкрашены тусклой синей краской, полы настелены деревянные - в Старом корпусе в коридорах и камерах всюду были настелены деревянные полы, которые последний раз меняли, когда Дзержинский из Бутырки сбежал.

Кайфуй поставил меня перед дверью пятой хаты - карантинки - и продольный дубак отпер её для меня.

Дубак "продольный" не от того, что его циркуляркой разрезали перед установкой на пост, а потому, что тюремный коридор, где проходит его служба, называется "продол". На каждом продоле по дубаку. Продольному. Потому, что есть ещё дубаки "корпусные" - старшие по корпусу. Есть дубаки "выводные", есть "прогульщики" - те, что нашего брата на прогулки водят.

В минуты явной или мнимой опасности мозг начинает работать наиболее продуктивно, кажется, что головному мозгу в его работе помогает спинной. За те секунды, что продольный щелкал огромным ключом в не менее солидном запоре двери в камеру, в голове успели пронестись десятки картинок и аналитическое устройство, запущенное инстинктом самосохранения, иначе именуемого "трусостью", выдавало возможные варианты поведения.

Картинки были такие:

Я захожу, мне под ноги кидают чистое полотенце и я должен вытереть об него ноги, чтобы не нарушать тюремные "правила", выдуманные бог знает каким никогда не сидевшим фантазёром на воле.

Или.

Еще проще. Без всякого полотенца. Я захожу. Уголовники в чёрно-белых тельниках и с рандолевыми зубами в пастях моментально распочухивают, что я не строгач, а пионер, да еще и рожа автоматная, после риторического вопроса "ты кто по жизни?" начинают меня бить на шестой секунде моего пребывания в одной камере с ними.

Или

Мне устраивают какую-нибудь унизительную проверку, предлагая сесть голой жопой в таз с водой или нырнуть вниз головой со второго яруса на пол.

Или