Вернулся солдат с войны

Оставалось немного дачки, как раз, чтобы всем перекусить с чаем. Не без аппетита отхватывая от куска колбасы, я прикинул, что до обеда "первое, второе и компот" я как-нибудь перекантуюсь.

- Завтрак брать будете? - снова открылась кормушка.

- Что там? - спросил дебил-особист.

- Овес

- Нагружай.

Хоть я и служил в лошадиных войсках, но овса нам в полку не давали. На завтрак рис или гречка, на обед сечка или перловка. Ни пшена, ни манки, ни овса я в армии не видел. Попробовал сейчас овсяную кашу - и нашел ее весьма недурной.

- Овсянка, сэр, - сам себе объявил я перемену блюд в утреннем меню.

"Как это мило", - тепло подумал я о тюремных порядках, глядя в тарелку, в которую мне положили черпак каши,- "Они ее постным маслом полили. Это вам не голодный КПЗ!".

Мне стало нравиться на тюрьме еще больше.

Как может нравиться тюрьма нормальному человеку?

А вот так!

Может!

Попробуйте сначала три недели поголодать да зарасти грязью, а потом вас привезут в незнакомое место, где сначала покажут вас врачу, потом накормят до отвала, дадут выспаться сколько хотите, напоят сладким чаем и поведут в баню мыться-стираться.

Станете вы нос воротить от этого незнакомого места?

А вас тут и огорошат:

- Эй, чувак! Это тюрьма!

А вы в ответ в обморок от страха - бряк!

Ничего я такого "тюремного" в этой тюрьме не заметил. Меня привезли, обшмонали без хамства, подняли к лепиле, лепила меня осмотрел, высказал опасение за мое здоровье и готовность помочь мне не умереть, затем меня повели туда, где меня накормили, включили специально для меня радио, чтобы развлечь, вечером это радио погасили, чтобы я мог выспаться в тишине, утром меня покормили завтраком и пообещали баню.

Чего??? я должен был испугаться?!

Врача?

Жратвы?

Бани?

Это не тюрьма, это - Дом Родной!

- Сёмин. На выход.

Открылась дверь и в проеме меня ждал амбал без фуражки, в форме без галстука и с погонами старшины внутренних войск. В глазах амбала не было никакой мысли - два мутных блюдца на огромной харе. В плечах он был шире двери и ростом выше её. Все мои благожелательные рассуждения о тюрьме, как о "родном доме", погасли.

"Так вот ты где - смерть кащеева!", - оценивал я амбала с обессмысленными службой глазами, - "Прикидывались добренькими, а сами, значит, вот каких они тут сотрудников держат, чтобы ломать подследственных. Сейчас этот бугай меня отведет в пресс-хату и там меня сложит вчетверо и скрутит винтом. Даже крика моего никто не услышит - стены пресс-хаты наверняка обиты войлоком или чем-нибудь звукопоглощающим. Кричи - не кричи. Жив-то я останусь, а вот на своих ногах ходить - это вряд ли".

Амбал не торопил меня, но я решил, что затягивать не стоит.

"Хорошо бы потерять сознание от первого удара", - не отрываясь смотрел я на пудовые кулачища тюремного палача, - "Было бы неплохо потерять сознание - и не чувствовать дальше никакой боли. Интересно, где у них тут пыточная? Мы сидим в цокольном этаже. Неужели под нами есть подвал?".

На мое удивление амбал-старшина повел меня не вниз. А вверх, на второй этаж. Там он завел меня в светлый кабинет. Кабинет был излишне светел - два "юпитера" давали свет на стул, за которым висел белый экран.

- Присаживайся, - амбал указал мне на этот стул и дал мне в руки черную табличку, на которой шрифтом было набрано:

Сёмин А.Б.

1966 г.р.

ст. 108 УК РСФСР

Я послушно взял эту табличку и почувствовал себя партизаном в гестапо на допросе, после которого меня должны непременно повесить.

Прямо с табличкой на шее.

Буду в петле болтать ногами, а на шее у меня будет висеть табличка:

Русский партизан

- Подбородок чуть выше, - попросил меня амбал.

- Вот так.

- Смотри сюда.

- Теперь боком сядь.

- Хорошо.

- Вставай. Иди сюда.

Он подвел меня к столу, на котором лежали трафареты дактилоскопических таблиц, на куске стекла была разлита типографская краска и рядом лежал небольшой валик, запачканный этой краской. Амбал не стал выкручивать мне руки, как я ожидал от него, а довольно деликатно взял мою ладонь, провел по ней валиком с краской и аккуратно приложил мою ладонь к трафарету. Сначала всю пятерню, затем каждый пальчик в отдельности. Ту же процедуру он проделал и с другой моей рукой. Называлось это - "играть на пианино".

- Мой руки, - амбал кивнул на раковину с краном, устроенную в его кабинете.

На раковине лежал добрый кусок хозяйственного мыла, рядом висело вафельное полотенце казенного образца с разводами краски на нём. Если понять, что "играть на пианино" водят каждого поступившего на тюрьму, то полотенце могло быть гораздо, гораздо грязнее - подлючая краска не смывалась до конца, как ее не три. Следовательно, полотенце меняли регулярно, мне не было противно вытирать об него руки.

Так же, без грубости, амбал вернул меня обратно в карантинку.