Вернуться домой

Он что-то покрутил в приборе и вдруг — исчез. Начисто. Я вздрогнул. Так, спокойно. Как-то ведь они должны были выйти. Технологии, никакой мистики. Я протянул руку — интересно, можно ли нащупать невидимое под этим генератором? Едва мои пальцы достигли места, где по прикидкам уже должен быть дед, руку ощутимо повело в сторону. Удивительно, я не чувствовал преграды или барьера, просто мышцы как-то сами двигали конечность в другом направлении. Да, собственно говоря, уверен ли я, что дед сидел именно вот здесь? Мне кажется, стул был сдвинут дальше к окну. Я проверил рукой пространство, где вроде бы должен быть Анквилла — но там было пусто.

Без звука дед возник снова — но на полметра дальше, чем я искал его, и я тут же сообразил, что конечно, там он и сидел — какого рожна я начал искать его ближе к окну? Светлее там, что ли?

— Лан-генератор обманывает органы чувств. Все органы чувств. Оптическая память тоже нарушается, — пояснил дед. Я поежился — не люблю таких штучек.

— Радары он тоже обманывает. И любые приборы. Принцип действия... ну это мы потом успеем обговорить, если захочешь. Ну как — теперь понятнее, что происходит?

— Да, — сказал я, — что ж, дело раскрыто. Дико, конечно... но мне сразу было ясно, что раскрыть это дело без привлечения мистики или новых технологий не получится.

Я помолчал.

— Ты можешь задавать вопросы, — напомнил Анквилла.

— Значит, вы хотите... мирового господства?

— Мы хотим отделиться, — упрямо повторил он, — а что из этого выйдет... Как принято в мире урку — победит сильнейший. Поверь, если бы мирное сосуществование с урку было возможно, мы бы ставили целью именно его.

— Наш мир состоит не только из урку, если я правильно тебя понял. Я амару, но я вырос в этом мире... и всегда стремился его защищать. В этом мире есть ученые, поэты, художники — амару.

— Тебе было хорошо в этом мире? Тебе, амару?

Я задумался. Принято считать, что современному немцу не на что жаловаться — как можно жаловаться, когда в Африке люди умирают с голоду, а в Китае работают по 12 часов в день за несколько долларов?

Да и если сравнить мою жизнь с жизнью большинства моих соотечественников — я был счастливее их. Я вырос в полной приличной семье, мои родители неплохо обеспечены и образованны, я легко закончил гимназию. Не сравнить с ребенком безработных со Шварценберга, например.

Но было ли мне хорошо? Что было с моей личной жизнью — лучше уж не вспоминать. А профессия? Я не признавался себе в этом — но ведь я зашел в тупик. Конечно, говорил я себе, всем приходится отказываться от романтических мечтаний юности и просто тянуть рабочую лямку. Вот я и тянул... Так что же в моей жизни было таким замечательным — безалкогольное пиво без ограничений?

— Трудно сказать, — выразил я итог всех этих размышлений.

— Мы называем этот мир урканским, потому что урку в нем занимают главенствующие позиции. Всегда. Амару никогда не попадают в правительства, и если — то играют в них второстепенную роль советчиков и консультантов. Амару не становятся мультимиллиардерами. Миллионерами — случается, да. Но ни одно серьезное решение в этом мире не принимается амару. Это мир — урку. Точно так же его можно назвать миром мужчин, хотя он наполовину населен женщинами — все решения в политике и экономике по-прежнему принимаются только мужчинами. Кстати, это тоже проявление биологии урку — у них сильно выражен половой диморфизм и доминирование самцов. У нас — нет.

— Но этот мир худо-бедно существует. Вы хотите его уничтожить?

— Мы хотим его изменить, только и всего. Мы вообще не любим что-либо уничтожать. Мы постараемся свести число жертв к минимуму.

— Много было таких... желающих изменить мир, — пробормотал я, — делящих человечество на группы.

Анквилла неожиданно грустно улыбнулся.

— Я понимаю тебя, Клаус. Я так же рассуждал. Я и не рассчитываю убедить тебя прямо сейчас. Меня больше года не могли убедить. Даже когда я понял, что я — амару и назад пути нет, я долго не мог принять хальтаяту. Кстати, ее не обязательно принимать, у нас ведь нет принуждения к чему-то. Знаешь, каким меня привезли в Тибет? Я умирал, Клаус. Крайняя степень истощения — видел, наверное, фотографии узников лагерей? Вот и я так же, ребра наружу, глаза навыкате. Но мне было еще хуже, ведь я в тюрьме гестапо сидел, меня били пять лет. Кости переломаны, гнойники, рубцы. Пять лет кошмара. И вот потом, когда я только чуть восстановился, мне начали все это рассказывать... про разные виды, про хальтаяту. Для меня все это звучал как нацизм... я долго не мог понять, инстинктивно отталкивал эту идею.

Я молчал, глядя на него. Он и сейчас выглядел не слишком раскормленным. Что-то в нем осталось от тех пяти лет. Выражение глаз — нечеловечески спокойных. И теперь я видел небольшой лапчатый шрам на шее — если уж он не зажил за 70 лет, то каким страшным был тогда?

Мне было его жалко, этого молодого старика. Гораздо жальче, чем умирающего дедушку Франца. Этот человек прошел такое, что никому из нас и не снилось. Прошел — и не сломался, выдержал, остался собой, остался человеком.