Вероятно, дьявол

Это было вчера, а кажется, вечность назад – шоколад успел растаять, как таяло его желание – там недостаточно гладко, недостаточно мокро.

Из раззявленной джинсовой пасти выползал и изгибался, словно гремучая змея, жёсткий ремень с тяжёлой пряжкой. Тут же на сиденье стула лежала сложенная футболка. Ботинки, куртка, рюкзак – все на своих местах ждут хозяина.

Пока я деловито приговариваю «так-так-так», к Профессору возвращается остроумие, дразнит:

– Надо было тебе в бухгалтеры идти, а не в науку!

Готовлю кофе. Забег на цыпочках в коридор – чашки помыть, воды набрать – бодрый, но бесполезный, ведь по утрам он предпочитал не кофе, а заземляться. Покоится на кровати, облокотившись спиной о стену и закурив на манер лидера Арабского восстания Томаса Э. Лоуренса, известного также как Лоуренс Аравийский, зажжёт спичку и держит, пока та до конца не истлеет меж пальцев.

Профессор курил красные сигареты – не ковбойские «Мальборо», а королевские – с красивым готическим шрифтом и короной на пачке. Как-то я пыталась развлечь его забавной историей о Честерфилде. Президенту Рональду Рейгану в бытность свою актёром, до Белого дома, довелось сняться в ряде непримечательных, но с эффектными итальянскими планами спагетти-вестернах и рекламе любимой Профессором табачной продукции, когда ещё никто не знал, что курить вредно.

– Угу, они и мне предлагали сниматься, тебя тогда ещё на свете не было, – отвечает он.

– Ого! – вот как он умеет это делать – присвоить себе любую историю.

Забывает стряхивать пепел, я слежу за тлеющей палочкой и вовремя подскакиваю с блюдцем, так кошка бегает за привязанным к верёвочке гофрированным бумажным бантиком. Не было бы блюдца, я бы подносила ладошки лодочкой, чтобы он стряхивал пепел, подставляла макушку затушить сигарету. И не было на свете ничего увлекательнее, чем следить за его руками – кистями, пальцами, подлезать под его ладонь, ловить и на лету целовать скульптурные руки, пахнущие табаком. Иногда я не успевала, и тогда пепел падал в постель и истирался в пыль где-то в складках.

Кроме сигарет и кофе, Профессору нечем подкрепиться. Мурчит и крутит свою шарманку.

– Мне так плохо, так плохо.

Ему плохо, значит, и мне плохо.

– Что я могу для вас сделать?

Приказывает мне решительно, тотчас же, отправиться в аптеку.

– Я старенький, как бабушка, бабушка, бабушка. Сходи, внученька, принеси, внученька. Ничего мне больше не надо, только стеклянный флакончик с чудодейственными каплями. Давай иди уже быстрей! – мычит страшный дракон стариковским голосом с елейной сладостью. Коли нет больше ничего, он довольствуется с утра лекарством.

Вот он – мой шанс, я могу пригодиться, исполнить его желание – важное, сходить за лекарством. И, может быть, тогда он забудет разочарование прошлой ночи, простит за всё – за то, что я ничего не умею, живу в гадюшнике, выгляжу недостаточно привлекательно, говорю банальности, etc.

– Jawohl, mein General![20] – юркаю ловко, как рыбка в прорубь, в одежду.

– Не висни только там нигде.

– Я быстро – туда и обратно. Не успеете сказать «Cogito ergo sum»[21].

Его лекции начинаются с заходом солнца, значит, он может мучить и пытать меня целый день. Я, конечно, только рада, пожалуйста, Мастер, я согласна, только дайте мне подышать, вырваться из тщедушной квартирки, где поселился сегодня серый волк.

– Ma chère petit grand-mama[22], – говорю и ныряю прямо из окошка со второго этажа дореволюционного дома вниз головой – кувырок в воздухе и всплеск в луже – приземляюсь, как женщина-кошка. Но без шуток – он произнёс только:

– Как ты меня назвала?!

На улице обдало влажным холодком и брызгами с дырявого будто бы неба. Улица шла с заметным уклоном, начиналась круглой площадью, размером с гигантскую многоярусную клумбу, усаженную двумя рядами скамеек, с покатой спинкой и без, скатывалась в короткую звонкую Солянку. А там уже хоть куда – хоть в Яузу, хоть в Рязань, а мне нужно серое здание в конце переулка. Куда смотреть – то ли на ботинки, бодро ступающие по лужам, то ли на торопливых прохожих, то ли на фасады домов, отзывающиеся во рту то овсяной кашей, непременно на воде, но с глазком сливочного масла, то халвой, то печёной тыквой. Без шуток: было очень красиво. Это было замечательное чувство, когда шагаешь по улице одна, сама себе хозяйка.

Всё в распоряжении Красной Шапочки, пока волк ждёт своих пирожков и бог знает что ещё творит в красной комнате. Без ключа заперт, без меня не выходит, а я просто, налегке, не умывшись, выбежала кое-что прикупить, гордо перемешав на манер здешних жителей домашний костюм с уличным.

Витрины аптеки, задрапированные с фасада серыми тряпками, притворялись скульптурами римских патрициев, и получалось это бесконечно талантливо. В нишах за мутным стеклом прятались кадки с растениями. Над входной дверью раздался тревожный звон колокольчика, такой непохожий на весёлый перезвон в винном за углом. Колокольчик отзвенел, но никто не явился. Стало тихо и нехорошо.