Вершина мира. Книга вторая

На заплетающихся ногах я добрела до первого попавшегося стула. Интересно, а как чувствовал себя хирург почти два тысячелетия назад впервые во всем мире державший в руках живое сердце и заставивший его биться? Я падаю на стул у входа в приемную. Так же, или… глаза закрываются, и я проваливаюсь в черную дыру.

– Ах, Аня, проснись! – кто-то настойчиво трясет меня за плечо.

Я открываю глаза и медленно выныриваю из одуряющего тяжелого сна, который не прогоняет усталость, а лишь усиливает ее.

– В чем дело? – бормочу я, усилием стряхивая с себя дрему, готовая бежать куда потребуется.

– В отделении все хорошо, – быстро успокаивает меня Люба, – вот только тебя постоянно требует какой-то здоровенный мужик. Он всех уже порядком достал, никак не может понять, что ты задремала.

– С мужиком я потом разберусь. Как больной?

– Который? – притворно хмурит Любаша красивый лобик.

– Последний.

– Его Рори зовут, – сообщила мне Люба, словно выдала военную тайну, – он в себя пришел, здорово, правда?

– Да, здорово, – согласилась я, снимая ноги с заботливо подставленного кем-то табурета. – Это ж, сколько я спала?

– Около двух часов, – довольно сообщила мне Люба, с улыбкой глядя на мое ошарашенное лицо.

– Зак приходил?

– Нет, – тут же нахмурилась Люба, – у меня такое ощущение, что мальчишку давно уже никто серьезно не воспитывал, а ему явно не достает хорошей трепки.

– Оставьте вы парнишку в покое, – поморщилась я, – вон Керк, как меня встретит, так постоянно предлагает услуги по воспитанию Зака.

– Значит, есть за что, – спокойно рассудила Люба.

– Да не за что, – уверенно проговорила я, подходя к кофеварке и наливая кофе в две чашки, – он же еще совсем ребенок, а взрослым вечно что-нибудь да не нравится, это во-первых. А во-вторых, шахтерские детки тоже далеко не подарки, так что лучше пусть за своими приглядывает. Ладно, пойду, посмотрю, как там наш пациент, все остальное потом.

Я поставила чашку с недопитым кофе на стол и заковыляла в реанимацию, на ногах, словно набитых ватой. Странно, подумала я, проходя меж ровных рядов коек и просматривая «карточки-состояния», развешанные на спинках, я назвала Рори последним пациентом. Дело в том, что, допустим, у пилотов не принято говорить «последний вылет», они с незапамятных времен говорят «крайний», это вроде, как и не приговор, значит, будет еще один… Я назвала Рори последним. И сейчас очень хочу, чтобы он оказался действительно последним, кого искалечила и чуть не убила эта планета с ее ледниками, обвалами, не прекращающимся снегом и полезными ископаемыми. За этой чертовой рудой и лезут такие мальчишки, как Рори, не имея должной экипировки и навыков.

Когда думаю, сколько таких невинных душ сожрала планета, к скольким я уже не успела и к скольким не успею еще, хочется потратить некоторое количество своих денег на маленькую атомную бомбу и отправить Ценсу в тартарары, разметав микронами во все стороны космоса. Зачем мне все мои деньги, если я не могу даже пожертвовать ни оборудования для горняков, ни аппаратуру для своего госпиталя?! Это, видишь ли, запрещает устав компании, разрабатывающей шахты, и это бесит меня больше всего.

Я останавливалась у кроватей, выдавливая улыбку, разговаривала с пациентами, пытаясь их подбодрить и унять свое не к месту разыгравшееся раздражение.

С отцом я так и не успела, да и не хотела, признаться, пообщаться в госпитале, отправившись на осмотр укрытия. А оттуда, пересмотрев карты синоптиков, на лавиноопасный участок. Там зависла еще часа на два с дежурной группой спуская несколько тонн подтаявшего снега. Потом постаралась придумать себе какое-нибудь неотложное дело, чтоб не встречаться с генералом, кружившим вокруг госпиталя, как голодный волк. Но, в конце концов, пришлось внять мольбам персонала и отправиться в выделенный мне в городке дом, чтобы родитель перестал донимать всех и дал людям спокойно работать.

Мы расположились в одной из трех комнатушек, ее с натяжкой можно было назвать гостиной. Я посетила этот дом впервые с момента прибытия на Ценсу, если, конечно, не считать тех минут, когда заскочила оставить лишний багаж.

В гостиной почти не было мебели. Продавленный диван, шкаф, со сломанной дверцей, висящей на одной петле, два кресла с потертой обивкой неопределенного цвета, да грубо сколоченный стол под куском брезента – вот и вся обстановка. Если не учитывать украшений, роль коих исполняли сантиметровый слой пыли, заменяющий ковер и космы паутины, причудливо свешивающиеся с потолка.

Я периодически поеживалась, как от холода, так и от беспредметного разговора, который вел со мной отец. Вел, между прочим, один за двоих и весьма успешно. Он, не переставая, повторял на все лады, что я непременно должна бросить свою работу и отправиться с ним на «Алкиону».

Я ничего не отвечала – все доводы и возражения были приведены мною еще у дверей барака, гордо именующегося здесь больницей. И теперь я сидела в не протопленном доме, находясь в полусонном состоянии, и ожидала, когда же родителю надоест молоть языком за двоих, и он уберется туда, откуда прилетел.