Вершители Эпох

Парень был единственным, кто оставался спокойным в суматохе, вызванной внезапным ливнем. Его движения были отточены, каждый шаг — строго вымерен. Он быстро прошёл площадку перед рестораном, позвонил, ему открыли. Фабула слышал, как он о чём-то переговорил с официантом, и, даже не скинув мокрый плащ, просто откинув капюшон, уселся напротив него. За парнем осталась цепочка грязных следов, которые сразу же принялись убирать, но он, похоже, тоже не обратил на них внимания. Они долго, с минуту только оценивающе смотрели друг на друга, и Фабула наконец смог тщательнее рассмотреть его лицо — смуглое, немного уродливое, металлически уверенное, смотрящее свысока и наверное страшное для тех, кто видит его впервые. Небольшие голубые глаза зло выглядывают из-под густых бровей, на щеках под слоем копоти виднеются подростковые веснушки — на вид ему лет семнадцать, но пережил он больше, чем многие. В ухе красуется серьга, похожая на швейную иголку. Левый уголок губ, под шрамом от виска до подбородка, всегда опущен — последствие ранения и травмы лицевых нервов, а правый всегда в полуулыбке. Распущенные сальные волосы на левой стороне неаккуратно спадают на лицо, немного прикрывая шрам. Наверное, это сделано специально — на правой они гораздо короче.

— Видел, что творится на улице?

Вместо ответа Фабула дотянулся до табакерки, надпись на которой всё ещё мерцала серебром, но снова отвлекаться он не стал и медленно закурил, подперев свободной рукой подбородок. Парень производил на него очень сильное впечатление, но это впечатление, как и всё остальное, было запечатано. Его глаза, его шрам — всё было невероятно знакомым, ощущение дежавю не покидало его на протяжение всего разговора и каждый взгляд отзывался тупой болью, но не в голове, а скорее в душе, если таковая ещё осталась. С другой стороны, в нём была неприязнь, опасность, сознание заставляло ответить, но подсознание умоляло молчать. Парень положил руку на стол и скрестил ноги, приняв, на взгляд Фабулы, самую непринуждённую позу, которая только может быть. На ладони и немного видимом предплечье выступали порезы. Один даже немного кровоточил. Солдат — именно это слово больше всего ему подходило — заметил направление его взгляда, но руку не одёрнул.

— Не хочешь говорить? Твоё право, я не заставляю, — голос у него был хриплый, но довольно низкий, хоть и не сформировавшийся до конца. — Я пришёл повидаться с тобой, но раз ты не в настроении, я пойду. Только напиши потом, что случилось, ладно?

— Стой! — в голове у Фабулы перещёлкнуло. Если они знакомы, значит, он ещё не в конец свихнулся, и этот парень поможет ему во всём разобраться. — Мы что, уже виделись?

— Хоть я и знал, что у тебя бывают такие провалы, но не настолько же. Ты мне сам назначил встречу, нет? Вчерашний совет директоров, мой звонок? — Фабула помотал головой. Парень говорил нарочито слащаво, как будто с душевнобольным, это немного раздражало. — Ладно, что последнее помнишь?

«Чтобы задать вопрос, нужно сначала ответить» — это он услышал в какой-то программе. Память его сейчас, похоже, работала отрывочно, но диалог её немного прояснил. На улице резко темнело, зажигалась подсветка, немного бликующая в потоках льющегося дождя. Где-то далеко, через несколько улиц, прогремели крики, сначала слабее, потом их подхватили. Манифестации в поддержку правительства стали обычным делом, но, на самом деле, правительственных было не намного больше, чем добровольных. Сумерки всё больше покрывали дома серо-фиолетовой дымкой, и казалось, что только она одна удерживает его от падения в отчаяние, готовая слушать, но не умеющая отвечать. Официант поставил на стол стейк с пюре, но ни запах, ни вид блюда не отразились на лицах, всё кроме их диалога и их самих просто вдруг перестало существовать.

— Я помню…

Он вспоминал. Вчерашний день, свою семью, квартиру на одиннадцатом этаже, выходное платье жены и парадный костюм, которое он надел три дня назад на вечеринку у владельца магистрали. Потом какое-то белое пятно, длиной в целую вечность, пока снова не появились картинки. Покупка машины, прыжок с парашютом, двадцать шестой день рождения, появление сына… Временная линия уходила всё дальше вглубь, а голова болела всё сильнее, барьер держался, не давая ему сделать ни единого шага дальше в память.

— Эй… ты можешь мне доверять, — парень снова неприятно улыбнулся, облокотился об стол и уставился прямо в глаза.

Дело было именно в том, что Фабула не мог ему доверять. Он вряд ли мог доверять вообще кому-нибудь, даже себе, после всего, что с ним в последнее время происходит. Кто-то говорил: «Легко достигнутое согласие не заслуживает доверия», и был прав, потому что в жизни опального политика большинство моментов оказывались именно согласием. Доказать ничего никогда не удавалось, да и кому доказывать, и самое главное — ради чего: общественного мнения, репутации, зарплаты или места под солнцем? Он уверял себя, что до такого честные люди не опустятся, и он не опускался. Фабула поднялся, упершись в подлокотник, и сунул вещи, лежавшие на столе, обратно в карман.