Версии настоящего

Сидя напротив и полуприкрыв,
на клеёнчатом,
веки,
метро,
перелётном сиденье,
руки сложив, на коломенской ветке,
малины под марлей ведро
вместе с нею приходит в движенье —

поезд отходит.

И все-то желанья сбылись и уходят на убыль.
В детстве – о сахаре,
в юности – об офицере
и платье,
о прирубе, шубе,
чтобы поближе к родным, но и с мужем отдельно, фанере —
стены оббить для тепла,
об отцовском участьи.

Так убеждала, что лётчиком был испытатель, не беглым,

что и сама убедилась, уверилась.
 В зрелости … Много ли? —
– пеплом
 прируб и дом обратились, фарфоровым блюдцем на камне —
 сын.
 Насовсем
 погостить улетел – испытателя машет рука мне,
 ей … В замедлении поезд надземный, въезжая
 в полдень, клокочет.
 И колокол.
 Путь поселковый. Старуха, старуха чужая
 с ягодами на свету, и позвать бы,
 прощенья,
 дремлет,
 за всё попросить,
 не услышит.

9/ 03/ 2004

«Из храма выходящий прав…»

Из храма выходящий прав
и счастлив. Правильно ступает
на всю подошву. Дышит не спеша.
И я за ним, завидуя, робея,
слежу, пока не скроется.
Наглядный,
недостижимый,
строгий прихожанин,
в тебя поверить легче, чем в незримость … недоскажу.
Смотри перед собой.
Точь-в-точь стюард,
что аккуратно дует
в спасательную трубочку жилета,
демонстративно щёлкает застёжкой
условного ремня. Аминь. Аминь.

03/ 2005

«Ничего не трогай. Оставь как было…»

Ничего не трогай. Оставь как было.
Пусть озёра валяются как попало,
Вавилонской башни обломки – буквы
городов, мерцающие из пыли,
пусть, разлегшись внизу на белом,
там Кавказ в ошейнике спит шоссе, там —
хоровое кипенье по минаретам.
Cтраны, сбившись бельём постельным,
пусть по-прежнему ждут развязки.
Не стирай, оставь их как есть, покамест.
Занимается тихим огнём пергамент.
Занимается мальчик на фортепиано
в комнате, мучаясь минуэтом.
Это и есть молитва.
Закат. Пшеничное полотенце.
В руке полководца дрожит указка.
Стынет ванна – купать младенца.
Фа Ми Ре. Да закончится день
на этом.

«Исподволь, к себе, внутри…»

Исподволь, к себе, внутри
комнаты ночной – о ком
жалость?
О душе, клубком
в теле свёрнутой всему «умри»
разрешат, а ей одной, лишась
имени, покрова – быть и быть.
Кто она потом —
не слух, не опыт. Cпит,
А за приоткрытым ртом
тела, дальше выдоха – ничто.
Нечем слова вымолвить уже.
Что же я тогда и кто
зябнущей внутри душе?
Жалость к ней, сознание того,
что творится, но не предстоит,
кров невечный, дальнее родство
по отцу, который тоже скрыт?
Но, быть может, мёртвого к живым
жалость, к вечным – смертного, и есть
то, с чем остаёшься ночью здесь,
в жалость превращаясь,
в шелест, в дым?

2007–09

«Дерево говорило…»