Вертер Ниланд

Тогда, перечитывая эту по-прежнему замечательную книгу, которая, вне всяких сомнений, сделалась классикой нидерландской литературы, я решил попытаться устроить беседу с ним. «Он нигде не бывает», — говорили мне. — «Он живет очень замкнуто». «Сущий отшельник». «Одержимый мономан».

Подобные характеристики — все, впрочем, из вторых или третьих рук, — возбуждали меня и только разжигали мое любопытство. Как живется писателю, чей роман — «Вертер Ниланд», появившийся пару лет спустя после его первой, сенсационной книги, — был проигнорирован; писателю, который в 1956 году опубликовал сборник написанных по-английски рассказов, но важность их обратно пропорциональна оценке, до сих пор ими получаемой?

Если он отшельник, никуда не ходит и друзей у него нет, посредника найти будет нелегко, подумал я. Сверившись с телефонной книгой, я, к удивлению своему, обнаружил его имя. «Сообщество Экспериментальных Космических Полетов», — произнес чей-то голос после того, как я набрал найденный номер. До моего сознания дошло только «Сообщество», и я, извинившись, прервал связь. Следующая попытка вывела на «Объединение Охраны Захоронений и Восстановления Культа Мертвых». На сей раз я немного подождал, прежде чем положить трубку. На том конце линии молчали. «Это номер ван хет Реве», — в конце концов произнес я, вполне уверенный в своей правоте.

— Да, верно, — хмуро ответили мне. — Но я не сомневаюсь, что вы тут содом собираетесь устроить. Вы же не уйметесь, покуда как можно больше народу друг против друга не настроите. Я не знаю, кто вы, но намерения ваши для меня более чем прозрачны.

Я помешкал, проигнорировал его вспышку и сообщил свое имя и цель звонка.

— Да, хорошо, — тем же пасмурным тоном ответили мне на том конце. — Приходите. Желательно с утра, часов в девять. Нет, лучше в субботу, в одиннадцать, я тогда уже с рынка вернусь. Все равно суббота — гнилой день, коту под хвост. Приходите ровно в назначенное время. И не рассиживайтесь на полдня, это утомительно.

В «назначенное время» я пришел к писателю, — он жил в верхнем этаже дома вблизи одной из крепостных стен Амстердама.

— Холодища, — произнес он со злобным хохотком, когда я, миновав табличку с изображением черепа и костей и надписью «DANGER», прошел в большую, голую комнату с полом без ковра и окнами в двух стенах, — там, и правда, было очень холодно, несмотря на ярко пылающую «буржуйку».

— Это историческая печка, в которую мочился герой, Фриц ван Эгтерс[8], — сказал он, предложив мне присесть в довольно необычное кресло, где подушкой служил оранжевый спасательный жилет. — Я пытался ее продать, но в гаагском Литературном музее ее не захотели. — Тон его был таким же, как и во время телефонного разговора: мрачный, терпеливый, но в то же время слегка угрожающий.

— Вы явились по заданию какой-то газеты? — спросил он, странно хмурясь. Внезапно я осознал, что он цитирует из «Мене Текел» Несцио[9].

— Да, но я уже знаю, что вы очень серьезно относитесь к своей работе, — быстро ответил я, немало гордясь собственной находчивостью. Лицо ван хет Реве чуть расслабилось, и на нем появилось подобие улыбки. «И точно, одержимый, — подумал я, — да к тому же еще и деспот».

Ван Хет Реве обнаруживает мало общего с существующими о нем представлениями, и не очень похож на свои фотографии. В сущности, он вообще не похож на писателя, и еще меньше на интеллектуала. Его манера беседовать и выбор слов немедленно выдают всепроникающую наблюдательность и очевидную, весьма тонкую чувствительность, но ни лицо, ни фигура не позволяют заподозрить, что имеешь дело с художником. Впечатление, скорее, такое, что перед тобой худощавый, нервный крестьянин, в крайнем случае рыбарь-кальвинист, но никак не писатель.

— Похоже, сахару у меня нет, — говорит он, негромко чертыхнувшись. — Вы тоже пьете кофе без сахара? Отлично. Курите? А, у вас марочные сигареты. Очень хорошо.

Повисает опасное молчание.

— Ну что ж, к делу, — говорит он.

— Когда вы начали писать? Не в 1946 ли году?

— Писать я начал гораздо раньше. Лет, наверно, с шестнадцати-семнадцати. Грудами, охапками. Потом долго все это хранил.

— И никогда не публиковали?

— Нет, это все была чушь собачья, я и сам прекрасно понимал. К счастью, никто, кроме меня, этого никогда не читал. Пошлые побасенки. Фальшивый, патетический вздор. Дешевое кривляние, напыщенная галиматья. Набралась стопка с полметра высотой. Однажды в воскресенье я взял да и спалил все. Помню, печка из-за этого погасла.

— Говорят, что вы невероятно критически относитесь к собственным произведениям и очень долго работаете над ними, прежде чем отдать в печать.